Этот прекрасный танец длился пять с лишним лет, но прекратился в одночасье.

Под толщей воды море всегда оставалось спокойным, и лишь оказавшись на суше, Лора узрела его истинную мощь. Каждый шторм словно раскалывал мир на части, а там, где они с Христианом поселились – среди гор, на окраине той маленькой деревеньки с одной-единственной площадью, где главной отрадой для местных, в перерывах между дойкой коз и приготовлением сыра, были оркестры и шашки, – бури случались чуть ли не каждую неделю. Лора так и не смогла к ним привыкнуть, пряталась под крышей или цветастым платком, едва темнел горизонт. Поэтому, когда Христиан сказал, что хочет уехать и повидать мир, Лора так обрадовалась, что забылась от восторга и запела, пока снова не поперхнулась кровью. К тому дню на их пальцах уже сверкали дешевые обручальные кольца, а в доме даже появилась детская – на будущее. Стоило Лоре начать собирать вещи к отъезду, как шторм начался опять. Море будто не хотело отпускать ее. Вместе с небом оно кричало всю ночь, волны бились о скалы под окнами, и по их вине Лора так и не смогла уснуть.

Вместо сна она, бесшумно выбравшись из супружеской постели, отправилась упаковывать последние чемоданы. Вытирая отрезом бархата глянцевые изгибы мандолины с порванной струной, заменить которую Христиану никак не хватало денег, Лора услышала, как в дверь стучатся, и открыла, потому что Христиан учил ее всегда приходить соседям на подмогу, и только один дом неподалеку от них и был. На пороге, однако, оказалась вовсе не доярка с ведрами прокисшего молока, желающая распродать его на творог за бесценок, а кинжал длиной с ладонь, похожий на мизерикорд.

Стоило Лоре наклониться и притронуться к его круглому, как глаз, навершию с белой жемчужиной, кинжал сказал ей тем самым голосом из черной раковины:

«Пришел час плоть людскую плотью выкупать. Или хвост твой к тебе вернется!»

Резкая слабость в коленях, заставившая Лору упасть, напугала ее в разы пуще, чем разыгравшаяся буря. Она не была уверена, что это сделала ведьма, а не страх вернуться на морское дно к поеданию сырой рыбы, – но подняться с первого раза все равно не смогла. Доползла до спальни, волоча за собой длинную копну светлых, почти платиновых волос, и случайно зацепилась платьем о торчащий в полу гвоздь. Раздался треск, и осознание обрушилось на нее, как ливень на их черепичную крышу.

Это что же, она и платье, ярко-желтое, пошитое для нее всего неделю назад, больше не наденет? Подсолнухи, какие на ее юбке выбиты и какие растут на заднем дворе, пальцами не погладит, пить масло из них и жарить на нем свежие клецки не сможет? Не обменяет бутыль этого масла на новую книгу в тканевом переплете, какие привозят в деревню на крытом грузовике в начале каждого месяца, и, разувшись, не шагнет по росе вокруг дома под пастушью флейту? Только глухая тишина ждет ее и блеск соляной пещеры – не дома, а тюрьмы. Никаких красок, кроме синего цвета и черного, и никаких эмоций, кроме тоски.