Почему она так упорно стремилась объяснить людям вокруг, что все они ошибаются на ее счет и что она плохая, вместо того чтобы просто и вправду стать хорошей? Почему она отвечала на любовь ненавистью, а они на ненависть – все равно любовью? Почему никто ее не слушал, когда она пыталась объяснить, что ей не стоит доверять? Она ведь просто пыталась спасти их от самой себя!

«Я, по крайней мере, не только хочу умереть, но и реально пытаюсь. У меня, в отличие от тебя, кишка не тонка!»

Франц был единственным, кто почти никогда не ошибался на счет Лоры. До сих пор на лодыжках бледнели хаотично разбросанные штрихи, как доказательство его слов и ее трусости. Даже сейчас, подняв с пола один из осколков – острый и длинный, как будто созданный для того, чтобы перерезать им вены, – Лора тут же выронила его обратно и свернулась калачиком на постели.

Трусливая, трусливая Лора!

Кинжал теплел под перьевой подушкой, спрятанный от посторонних и даже ее глаз, пока она продолжала плакать, закутанная в плед, а с комода плыл душистый аромат жасминового чая – забранный с базара термос стоял открытым. Лора делала то, что умела лучше всего, несколько часов кряду до самого вечера – страдала и жалела себя, пока с первого этажа Крепости вдруг не донеслось пронзительное:

– Джек!

«Нет, – встрепенулась Лора тем не менее тут же и спешно сбросила с себя одеяло. – Только не это».

* * *

«Только это», – понял Джек еще тогда на кухне, и поэтому случилось то, что случилось.

Самайнтаун – это Джек, а Джек – это Самайнтаун. Точно так же, как он чувствовал его петляющие улочки и кирпичные дома, любовно переплетенные на перекрестках, он чувствовал и то, как стремительно они пустеют. Вместе с ними будто пустел и сам Джек. Он и без того уже некоторое время был не в лучшем состоянии, толком не оправившись после Лавандового Дома, а теперь от него каждую минуту еще и отщипывали кусочек за кусочком – так отрывались от Джека души горожан. Минимум половину населения Самайнтауна его Чувство больше не охватывало, словно все, кто заразился цветочной лихорадкой, теперь принадлежали не осени, а лету. Пересекая мостовую, Джек физически ощущал, как теряет свои владения, и оттого слабел еще быстрее.

Ночью, когда весь центр города заполонил Призрачный базар, он мог созерцать лей-линии, как вены в теле любого существа, пульсирующие под городом и пронизывающие его насквозь. Теперь же весь город был нем и тих, силы его затаились, как и все живое, от которого эти силы к Самайнтауну – и к Джеку – стекались. Улицы вымерли, и даже солнце выглядело одиноким, прыгая по верхушкам красных крыш и пытаясь подсмотреть в зашторенные, а то и заколоченные окна. Вокруг фонтана по-прежнему развевались желтые полицейские ленты, но самой полиции уже не было. Вместо них город караулили соломенные куклы – они висели то там, то тут, заполонив собой почти каждый метр окружающего пространства: на медленно зеленеющих деревьях, барельефах статуй, навесах магазинов. Джек больше не утруждал себя тем, чтобы срывать их и выбрасывать – что толку? Слишком много. Слишком некогда и незачем. Они, в ярких лоскутах и с косами, провожали его невыразительными лицами, следили за тем, как Джек петляет между домами, но нигде не задерживается. Куклы сидели даже на Старом кладбище, прямо на надгробиях, как птицы, но Джек нашел способ спрятаться от них. Он пошел не по главной аллее, где коптились заговоренные незатухающие свечи, забытые торговцами, а по узким тайным тропам между вязовыми деревьями, заросшим осокой и гвоздикой. Болотная трясина хлюпала под его ботинками, пока Джек не достиг одной из бронзовых табличек: