Если, конечно, не заплатить, как было обещано. Если, как просил кинжал, не убить.

«Убей, убей, убей! – А просил он настырно, шипел в ее трясущейся руке, подначивая. – Убей того, кто сердцу дорог, и не будет ни тоски, ни синевы, ни моря. Эти стройные белые ножки останутся с тобой до конца твоей жизни! Окропи их кровью возлюбленного, сделай их своими навсегда».

Лора любила Христиана, по-настоящему любила…

Но человеческую жизнь она любила больше.

Христиан спал так мирно в их постели, в мягких лоскутных одеялах, рубахе нараспашку, ею же заштопанной в нескольких местах. Спал да больше не проснулся. Лора не издала ни звука, пока всаживала нож. Быстро, без промедлений – сначала в само сердце, погрузив до рукояти, а затем – в живот и легкие, в горло и лицо. Била, куда придется, и столько раз, чтобы лезвие его полностью покрылось кровью, как нож сам того просил. Молния за окном вспыхивала, шторм бился в окна, пытаясь остановить ее, тряс маленький одноэтажный домик из дерева, который Христиан для них построил. Когда силы в руках Лоры иссякли и скользкий кинжал сам выскочил у нее из рук, она отшатнулась от забрызганной постели и упала тоже.

Ноги и вправду остались при ней, а возможность двигать ими – нет. Тело Христиана, закопанное в окровавленные одеяла, уже остыло к тому моменту, когда Лора наконец‐то поняла, что сотворила. Она вновь чуть не порвала голосовые связки, пока рыдала и пока внушала заглянувшей соседке отвезти ее на вокзал и посадить на поезд. Лора сбежала из деревни, кинжал оказался забыт и исчез. Прошло семьдесят с лишним лет, прежде чем он снова оказался у нее в руках.

Прямо посреди Призрачного базара в центре Самайнтауна Ламмас протянул ей его.

В тот момент Лора все еще сидела на сцене за барабанами и не могла отделаться от ощущения, что шторм, который она не видела столько лет, наконец‐то догнал ее и обрушился на город. Небо гремело, поднялся ветер, унося запах жареных каштанов и пряностей, заменяя его свежестью зелени и соленостью крови. Душица спрыгнула в толпу, бросилась помогать прохожим и укладывать на землю тех, кто больше не мог стоять, извергая лиловые лепестки и внутренности. Остальная группа бросилась врассыпную: клавишница с криком «Мамочка!» понеслась к гадальному шатру, басист сиганул в машину и уехал, а гитаристка плакала, мечась туда-сюда. Лора даже не заметила, как осталась одна на сцене и как Ламмас поднялся к ней.

– Молодец, – сказал он, улыбаясь. – Ты хорошо справилась. Держи свою мечту.

Кинжал, который Ламмас вложил в ее заледеневшую ладонь, ощущался ровно так же, как в ту самую ночь. Прямое узкое лезвие, обоюдоострое, шириной едва ли с иглу; обжигающе холодная сталь, но теплое круглое навершие, похожее на широко раскрытый глаз, с темно-серой жемчужиной в гарде. Лора могла поклясться, что раньше жемчужина была белой, но это точно был тот самый нож. Он по-прежнему походил на мизерикорд. Правда, теперь она знала, что сходство то обманчивое: мизерикорд – пощада, милосердное орудие, коим не смерть, а облегчение приносили раненым в бою рыцарям. Достаточно тонкое, лезвие легко проходило между доспехами, чтобы закончить их мучения. Этот же кинжал заканчивать ничего не собирался – он муки только порождал. Казалось, его клинок, потемневший от времени, до сих пор в крови. На пальцах даже осталось мерзкое липкое чувство, желание немедленно помыть их.