– Ты нарушила свое же слово охранять меня!

– Мое слово перед Праотцами важнее. Не заслоняй их…

Юлиан промолчал. На его щеках заходили желваки. Но мог ли он отомстить? Пусть он убьет наемников – разве это что-нибудь изменит, кроме того, что он заимеет еще одного смертельно опасного врага? Пересилив свою ярость, понимая, что разбросанная Раум паутина осведомителей ему пока необходима, он процедил сквозь зубы:

– Разреши проблему с возможными обвинениями в смерти старого Обарая. Поняла? Я не желаю, чтобы меня привлекли к суду по твоей вине.

– Сделаю, – согласился Латхус.

– А еще объясни-ка, что потребовалось архимагу, отчего он заявлялся сюда с расспросами.

– Не знаю.

– Не обманывай – ты знаешь все!

– Даже я не в силах попасть в окружение к Гусаабу. Он тщательнейшим образом отбирает и проверяет приближенных чародеев. Все его секреты остаются секретами.

– Тогда уйди прочь! Своих замененных рабов оставь себе, я не желаю видеть их. Когда понадобится, я позову.

Одновременно усмехнувшись, оба наемника направились к выходу. В шатре, где царил полнейший беспорядок, снова остались только Юлиан и Момонька. Снаружи доносилась возня свежекупленных невольников. Поднявшись с отсыревшей из-за дождей постели, аристократ заходил по таким же сырым коврам. В нем еще вспышками отдавала боль. Он обернулся к юноше, который до этого грел уши, и грозно, но тихо спросил:

– Заметил что-нибудь странное, пока я был без сознания?

Момо кивнул.

– Что же?

– У вас дыры в груди затянулись будто зачарованные – всего за пару дней! – признался юноша. – И глазища… Глазища черные. Вам когда плохо было… Ну а я болты стал тащить… А ногти у вас тогда вот та-а-кие вытянулись! – и он показал палец.

– Не было этого. Показалось тебе. Все почудилось, как пустынный мираж, в котором на горизонте можно увидеть несуществующие великие города. Понял? – Затем Юлиан добавил: – Даже те лошади, которых увидел перед поездкой в Байву, – и о них держи язык за зубами. Не гляди так… Я тогда твою любопытную физиономию отчетливо увидел в кустах, вот как вижу сейчас. Это для тебя стояла безлунная ночь, а для меня ты был как вышедший посреди бела дня на пустырь громко хрюкающий кабан.

Момо от такого сравнения, конечно, оскорбился, потому что считал себя бесшумным и ловким малым. Но все понял и закивал. И тут же, услышав приказ, побежал к колодцам. Еще позже, заставив новых рабов натаскать ему в помощь воду, он принялся обмывать аристократа в бадье, чтобы убрать следы запекшейся крови.

– Почтенный, – шепнул он, понимая, что стал соучастником какой-то тайны, – а Уголек? Неужели о нем нам теперь тоже не следует вспоминать?