И умер.

* * *

Так, шестого дня холонны, отошел к Праотцам самый отпетый негодяй и душегуб дворца. Умер он кротким старичком, лежащим на вышитых золотом подушках, среди роскоши, драгоценностей и в большом особняке, хотя все это никоим образом не помогло ему. Похороны назначили на восьмое число холонны. В этот день все ненадолго вспомнили о забытом на пять лет бывшем советнике – и даже состоялся совет о возведении ему статуи. Тогда же пригласили Юлиана Ралмантона, чтобы он рассказал о последних тяготах своего отца.

– О, достопочтенный! – горячо сказал Дзаба. – Он один из тех, кто своим ясным взором разглядел будущее союза с нами и верно растолковал его. Какие могут быть сомнения, ставить ли ему статую?

– Мы все уважаем его, – отвечал нынешний советник Фаррин. – Но нам стоит повременить с этим решением.

– Почему же, брат мой?

– Чтобы время точно развеяло все сомнения.

Сидящая рядом с королем Наурика нахмурила брови.

– Если волнуетесь, останутся ли в саду места для мастрийских чиновников, то знайте… – высокомерно заметила она. – Илла Ралмантон сделал для наших королевств куда больше многих своих предшественников и, возможно, преемников!

– Ваше Величество, – ответил ей Дзаба, усмехаясь. – Несомненно, достопочтенного стоит увековечить в мраморе, но, пожалуй, мы примем решение сами, без вмешательства женщины. Ваша же женская обязанность – соблюдать чистоту нравов: свою и своих фрейлин…

Юлиан молчал. В очередную перепалку он не вмешивался. Пользуясь случаем, он перевел взор с королевы, с которой некогда спал, на молчаливого короля. Морнелия будто что-то сжигало изнутри, отчего он выглядел куда старше – это и серая больная кожа, и выпадающие зубы, и обвисший подбородок крючком, который держался на тощей шее. Это уродство вызывало отвращение, потому что оно было каким-то неестественным, демоническим.

Глядел Юлиан и на располневшего Дзабу Мо’Радши. Его смуглые руки теперь были нежны и мягки, как у женщины, из-за перехода из воина в категорию интриганов, когда власть надобно удерживать уже хитростью. Этим мастриец сейчас и занимался, отчего его глаза стали совсем маслеными и вечно ласковыми, а с языка будто сочился мед.

Его дед, Гусааб Мо’Радша, притих в отдалении, кротко согласившись с тем, что статуя советнику нужна. Юлиан видел его бледность, которая в последний год не сходила с лица. Мудрец стал ходить медленно, более робко. Теперь он подолгу сидел, а когда нужно было принести со столика книгу, то просил об этом принца. Иногда посреди урока он мог задремать, и тогда Элгориан скромно будил своего учителя. В такие минуты веномансер сам нередко продолжал чтение, усаживаясь в угол комнаты, чтобы старик отдохнул.