Мы замерли на миг. Дрожь нашего дыхания смешалась между почти соприкоснувшимися губами. И вот он снова целует меня, но уже медленнее, нежнее. Его губы, язык, все его тело выражают нежный вопрос. Все было до боли невинно – такой невинностью, которая стирает всякое притворство. Которое обещает: «Это не просто наши тела – это я и ты».

Я не стерпела этой ясности. Вырвалась из его объятий, упала на колени. Мои руки возились с пуговицами его штанов.

– Эф…

Боги, я всегда ненавидела, как он выговаривает мое имя.

Ненависть ли это?

Я его не слушала, но успела справиться лишь с первой пуговицей, когда он остановил меня:

– Эф, перестань. – Он пальцем поднял мне подбородок.

Я не замечала слез, пока не взглянула на него и не заметила, как расплываются его черты.

Он изменился в лице. Он упал на колени, прижался ко мне лбом. Его рука погладила меня по щеке.

– Что случилось? – шептал он. – Расскажи мне, что случилось.

Мне хотелось рассказать. Как мне хотелось!

Но разве я могла? Разве могла вслух выговорить, что я не дочь своему отцу? Что потеряно все, чего я добивалась всю жизнь. Что даже выколотая на моей коже история мне не принадлежит?

Разве могла я сказать ему, что в моих жилах течет кровь народа, погубившего его народ?

Я открыла рот – из него вырвался сдавленный всхлип. Я не могла остановиться. Я так рыдала, что почти не почувствовала, как запрокинулась навзничь, как Кадуан передвинулся, чтобы обнять меня и прижать лицом к своему плечу. Он бормотал мне в макушку что-то невразумительное. Может быть, старинную колыбельную Каменных. В голосе была плавная, утешительная напевность.

– Не могу, – всхлипнула я. – Не могу.

– Ничего, – пробормотал он. – Можешь ничего не говорить.

В этом была нестерпимая, ненавистная мне легкость. Так легко поверить ему. Остаться здесь, в его объятиях. Скрыть в себе правду, спрятать от его суда.

Минуты переходили в часы, а мы не размыкали объятий. Я дышала его запахом и еще долго не отпускала его после того, как мы упали на пол и часы стали подкрадываться к рассвету. Я запоминала, как приникает ко мне его тело, как бьется его сердце, как он дышит, как обвивает меня с той же обдуманной надежностью, с какой подходил ко всему на свете.

Мысли уже растворялись в сновидении, когда мне пришло в голову: все то, что делает Кадуана чуждым миру, идеально подходит мне. И он, может быть, тоже, глядя на меня, видит все, за что меня осуждает мир. Видит и все-таки любит, хотя я и не заслуживаю любви.

«Вставай, – умолял меня внутренний голос. – Ты в опасности».