– Чего-то хочется? Чего же это нам хочется?

Я неспешно трудился над пуговицами ее рубашки. Поцеловал шею, опустился к вороту. Хотелось ощутить каждый мускул под ее кожей, каждый шрам…

– К тому же, – бормотал я, – никто не скажет, что в последние дни ты не давала себе воли. Вот и мне наконец выдалась возможность получить свое.

Последняя пуговка. Рубашка распахнулась. Я отстранился, чтобы взглянуть на Тисаану. Лунный свет вливался в окно, обливал ее тело, груди, заострившиеся от холода или от возбуждения, серебрил двуцветную кожу. Волосы у нее растрепались, она из-под них смотрела на меня с откровенным голодом, приоткрыв губы, прикрыв глаза.

И бедра чуть раздвинулись, и в глазах вызов.

Чтоб меня!..

Приходилось сдерживаться. Но я коснулся только сгиба ее колена, легонько, едва касаясь, погладил внутреннюю сторону бедра. И остановился, не добравшись до того места, где она меня ждала.

Она досадливо выдохнула. Я разгладил выдох губами. Губы у нее были теплыми, податливыми. Она не хотела разрывать поцелуя, когда я снова двинулся вниз, добрался до груди, вызвав тот чуть слышный стон – ах, что за звук!

Я все водил пальцем по ее бедрам. Вниз. Вверх. Но не до самого верха. Она изогнулась.

– Что, Тисаана?

Она выдавила хриплый смешок:

– Ты жестокий!

– Жестокий? Я полагал, тебе это нравится. К тому же…

И я наконец продвинул пальцы еще выше, во влажный жар слияния бедер. Она изогнулась, резко выдохнула.

– Я для тебя стараюсь, – пробормотал я, почти не отрываясь от ее рта, и мои пальцы скользнули внутрь.

Новый стон не был беззвучным. Она комкала в пальцах простыню. Она вцепилась в меня. И теперь мне приходилось сдерживаться изо всех сил, чтобы двигаться медленно, гораздо медленнее, чем ей бы хотелось, и помнить, что надо потерпеть. Время есть.

Пожалуй, я правда был жесток.

Тисаана захлебнулась смехом, запрокинула голову.

Какой звук!

– Ты сегодня не очень внятно излагаешь, – пробормотал я и услышал в ответ несколько слов на теренском.