– Макс…

– Просто сделай это. – Я шагнул к ней. – Ведь все равно вы только этого и добивались? И я…

– Макс, слишком поздно.

Ее громкий голос легко заглушил мои возражения. Под потолком комнаты повисло эхо. Нура вздохнула и уставилась в пол.

– Слишком поздно, – повторила она уже более спокойно. – И даже если бы…

Не опуская рукав, я бросил взгляд на свою трясущуюся руку. На запястье красовалось вытатуированное солнце, а под ним – шрам. Эти следы напоминали о том, что когда-то Орден предал меня, забрав все, что мне было дорого, а остальное отправив на помойку.

Точно так же они собирались поступить с Тисааной.

В сознание начала проникать ужасающая правда: я не в состоянии ничего сделать, чтобы остановить происходящее.

Я не мог поднять глаз, поэтому только слышал, как Нура тяжело вздохнула. Слышал, как упал на пол ее жакет.

– А даже если и нет, – пробормотала она, – я все равно не думаю, что кому-то захочется снова играть с огнем.

Я медленно поднял голову, но тут же поспешно отвернулся.

– Оденься, – пробурчал я.

– Почему, я тебя смущаю?

Она без стеснения развернулась ко мне, подставляя моему взгляду обнаженное тело.

И шрамы от покрывавших его ожогов.

Каждый дюйм ее характерной для вальтайнов белоснежной кожи пестрел красными и фиолетовыми пятнами, сливающимися в невероятные узоры. Шрамы тянулись от усохших пальцев на ногах, мимо ключиц, через шею и заканчивались за левым ухом. На людях Нура прятала их под жакетом с длинными рукавами и высоким воротом, но если знать, куда смотреть, можно было заметить тонкие рубцы сзади на шее. Целителям с трудом удалось спасти лицо. Им пришлось снять и заново нарастить почти всю кожу.

Я не ответил.

Я видел ее обнаженное тело таким только один раз, после окончания войны – после Сарлазая, после гибели моей семьи. Она без предупреждения появилась на пороге моего жилья, и мы моментально набросились друг на друга, с маниакальным упорством пытаясь раствориться в страсти. Но наша близость казалась отравленной, словно мы пытались сексом вернуть к жизни то, что давно умерло, и притворялись, что не чувствуем запаха разложения. Мы даже не разговаривали. Когда мы закончили, она встала, оделась, и после я не видел ее много лет.

По правде говоря, мне было неприятно глядеть на ее изуродованное тело.

И одновременно я корил себя за неприязнь, потому что именно я сделал ее такой.