– Я понял, что женюсь на Лилиан, как только увидел ее, – сказал он с улыбкой в голосе.

Иногда Блайт слушала сквозь слезы. В других случаях позволяла мху забивать себе уши, а неуемной ежевике поглощать ее, заглушая голос отца.

Она так и не подала знак, что слушает отца. Ни разу не поблагодарила за то, что он пришел, и не впустила в дом даже в самую отвратительную погоду. Но она никогда не прогоняла его и не запрещала лисе убегать на целый час, чтобы ее погладили и приласкали.

Поначалу ей было больно слушать рассказы о матери, но, когда Элайджа рассказал о том, как она поссорилась с мамой из-за детской склонности Блайт пачкать платья – тогда мама отругала ее, на что дочь ответила Лилиан, что подол ее собственного платья также перепачкан землей, – Блайт поймала себя на том, что улыбается воспоминанию. С тех пор она внимательно слушала истории отца, пытаясь освободиться от печали, которая приковывала ее к месту.

А когда Блайт наконец смогла открыть дверь, там стоял Элайджа. Он бросил всего один взгляд на свою дочь – на шипы, торчащие из ее кожи, и на растущий из волос плющ – и крепко обнял ее.

– Ты здесь только благодаря ему, не так ли? – спросил он, плача и прижимая ее к себе так крепко, что Блайт сомневалась, сможет ли он когда-нибудь ее отпустить. – Его я должен благодарить.

Больше не было смысла скрывать очевидное. Не когда доказательства магии выступали у нее на коже и опутывали Вистерию, с ее голыми серыми полами и стенами, разрушенными корнями, и морозником, вырастающим на полу каждый раз, когда она плакала.

Элайджа принял все это, не дрогнув. Он крепче прижал к себе Блайт, не обращая внимания на раны от шипов, и гладил ладонями ее руки, пока колючки не исчезли.

– Ты имеешь полное право злиться, – сказал он ей. – Горевать или чувствовать и то и другое одновременно. Но раны в твоем сердце затянутся, Блайт. – Он поцеловал ее в макушку, когда она прижалась к его груди, пропитывая слезами рубашку, пока он гладил ее по волосам. – Знаю, сейчас ты в это не веришь, но однажды ты почувствуешь себя лучше.

К третьему месяцу бо́льшая часть зарослей ежевики исчезла из дворца.

Хотя стены оставались голыми, переезд Элайджи вдохнул в Вистерию новую жизнь. Он занялся декорированием, принес краски и кисти, чтобы они вместе могли раскрасить стены в разные цвета. Сначала Блайт сопротивлялась, сокрушенная воспоминаниями о том, как они с Арисом создавали свой чудесный пейзаж, стоило ей только прикоснуться к кисти. Но после нескольких дней наблюдения за тем, как отец превращает серые стены кухни в лавандовый сад, она нерешительно присоединилась к нему.