– Прости, пожалуйста, прости. – Извиняться перед Рорри настолько вошло в привычку, что она почувствовала: эти слова утратили всякий смысл. Но Рорри снова улыбался, пусть и слегка устало. Он подвернул ногу, и ему было больно.

– Ничего. Испугаться может всякий. Всё наладится.

Им далеко было до самостоятельных охот, и они оба это понимали.

Не будь в её жизни Лери, она бы, должно быть, с ума сходила от страха, но теперь всё было иначе. Перед охотой она думала только об одном: лишь бы вернуться, только бы вернуться к нему.

Каждый раз, когда вечер оказывался свободным, а от него приходила весточка, она мчалась к нему так быстро, что однажды даже упала, поскользнувшись на брусчатке, и потянула ногу.

Они уже давно не ходили ни в рестораны, ни в театр.

Лери снял целую квартиру в невысоком особнячке недалеко от Гнезда, на улице Первовладетелей, и там они вдвоём прятались от всего света.

Миссе обожала это место – зелёный диван с бархатной обивкой, к которой так приятно было прижиматься щекой, неяркий свет валовых светильников, пляски свечных огоньков по вечерам, изогнутые спинки стульев из светлого дерева – они пахли сосной и лаком, и это напоминало о доме. В углу, у высокого зеркала, она подолгу вплетала в косу сложные ленточные узоры. Лери любил смотреть, как она причёсывается, наматывать её светлые локоны на палец.

Она покупал ей ленты, разноцветные пёрышки, нитки, бусинки. Она показывала ему свои вышивки и самодельные браслеты и серёжки, и он смеялся и целовал её в затылок:

– В них ты прекраснее, чем дочери благородных диннов в своих дорогих побрякушках.

Несколько раз он дарил ей и такие – с драгоценными сверкающими камушками в оправе из кости и серебра. Миссе ни за что не решилась бы надеть что-то подобное в Гнездо или на улицу, поэтому эти украшения – как и многое другое – существовали для неё только в их квартирке на улице Первовладетелей.

Она надевала их на себя все сразу – серьги с алыми камнями, ожерелье из синих, тяжёлые браслеты – их, и ничего больше.

От её первой стеснительности ничего не осталось, и потом, прокручивая то, что было между ними, в мыслях, она краснела, как грудка леснянки, и сама не могла поверить в то, что делала всего несколько часов назад.

Они с Лери прошли большой путь от тех первых, робких поцелуев, которые она дарила ему в переулках недалеко от Гнезда или под сенью Шагающих садов. Тогда она думала, что никогда не позволит ему большего, и то и дело задавалась вопросом: что сказала бы мать, узнай она об этом?

Они никогда не обсуждали ничего подобного, так что сложно было представить. Однажды Миссе хотела поговорить с мамой о Расси, вырезавшем её имя на всех деревьях и заборах в округе, но старшая Луми начала хватать ртом воздух, как рыба, выброшенная на лёд, раскраснелась и замахала руками, а потом пролепетала, что дочери слишком рано думать о таких вещах.