— Горе у нас, Устя, мало того, что девка бессильной родилась, так она еще и разум терять начала, то в одну точку смотрит, то в припадке бьется, а что с ней такое, и понять не можем, ни семья ее, ни я, вот… попросила сюда привезти. Может, ты и посмотришь? Агафью бы, та в таком деле разбиралась. Или Велигневу я весточку дам…

— Не надобно Велигнева, — свой голос Устя не узнавала. Жгло под сердцем углями горючими!

— А коли не смотреть ее, она и года не проживет. Чудом до этих лет-то дожила, как сберегли еще! А и не сберечь… как проклятье на ней какое!

— Не проклятье. Правильно все.

Устя словно во сне шла, словно по облакам плыла, едва свой голос слышала. Двигалась, и знала, что правильно так-то будет.

Прошла по поляне, рядом с девушкой опустилась, та и головы не подняла. Что Устя ей, что сон дурной, все едино. Спит она, и сны видит тяжелые, черные, муторные…

— Погляди на меня, Верея Беркутова.

Ахнула Добряна.

Потому что вскинула ее внучка голову, повернулась к Устинье, ровно плетью огретая… не бывало с ней так-то никогда! Ее и плетью-то ударишь — не шелохнется, был случай.

А теперь что?

Друг против друга на коленях женщина — и девушка, стоят, глаза в глаза, смотрят…

— Возьми, Вереюшка, по доброй воле отдаю…

Устя руку протянула, руки Вереи коснулась.

Та липкой была, вялой, безвольной, но только до прикосновения. Стоило их пальцам сомкнуться, Верея так вцепилась — клещами не разожмешь! Оторвать только с рукой получится.

А черный огонь, который под сердцем Устиньи горел все это время, вдруг вспыхнул яростно, вперед рванулся, в пальцы ее перетек — и через них — к Верее.

Устю невольно в крике выгнуло… мамочки, больно-то как!

А только и Верея кричала истошно, от боли немыслимой, и глаза ее черным огнем полыхали, силой яростной, сбереженной да возвращенной.

Для них-то вечность прошла, а на деле, может, пара секунд, упали и Устинья и Верея на траву зеленую. Устя кое-как выдохнула, к себе прислушалась…

— Ох!

Под сердцем, там, где черный огонь она чуяла, яростный, безудержный, теперь тепло и хорошо было. Как пушистый клубочек свернулся, родной и уютный, светлый да тепленький. Теперь-то Устя точно знала, ее это сила. Только ее, оставшаяся, родная, может, и не свернет она гору, и человека не убьет, да ей уж и не надобно. Хватит на ее век.