— Как ты вообще пробралась в Ёмоцухира? — Норико решила пропустить её возражения. — Ты… странная.

— Я не знаю, сама ничего не понимаю. Но! Теперь у меня есть это. — Она вытащила из-за спины огромный обоюдоострый меч. И как же он сверкал!

— Погоди. Это…

— То, с чего всё началось, — кивнула Киоко. — Я и подумать не могла, что в итоге буду держать Кусанаги в руках.

— Ты где его взяла? Он же… Ты знала, кто его украл?

— Долгая история. И очень глупая, если совсем уж искренне, — улыбнулась она. — Я бесконечно рада тебя видеть, Норико, но нам нужны все. Только скажи мне, как Иоши? Он же не умер следом? А то есть у него дурная привычка…

— Живой, — буркнула Норико. — Если о нём вообще так можно сказать.

— Тогда я к нему, а ты соберёшь остальных?

Она была такая счастливая, совсем не похожая на ту Киоко, которой была перед смертью. В этой мёртвой Киоко жизни было больше, чем в живой когда-либо.

— С этим могут быть трудности, — нехотя признала Норико. И только позже поняла, что трудности эти ещё больше, чем предполагалось.

* * *

Светлый павильон никогда не был по-настоящему светлым. И неясно, отчего его вообще так назвали. Мрачное полупустое помещение для встреч, которые почти никогда не бывают ради чего-то хорошего. Светлым он назывался словно в насмешку или чтобы блюсти баланс: что-то должно быть и в нём хорошего, хотя бы имя.

Ёширо и Чо отправились в дорогу, Хотэку — на Западе, она — мертва. Во дворце почти не осталось тех, кто мог быть ему дорог или хотя бы по-настоящему приятен. Весь Иноси, переполненный людьми, казался пустым. Даже более пустым, чем прежде.

Только Норико была ещё здесь. Бакэнэко, что удерживала его среди живых, пока он не закончит. А закончить всё не удавалось. За войну он не слишком переживал — Юномачи уже справлялся с этим, справится и снова. Да, дела не очень хорошо идут, и те свитки, что приходят от Кунайо-доно, дышат отчаянием, но Иоши чувствовал: эта беда только вершина. Где-то под ней лежит что-то тёмное, что он, вопреки своим убеждениям, смог бы назвать чистым злом.

Норико должна была понять. Она тоже это чувствовала. Но она ушла, и он смиренно ждал её возвращения. Только это ему и оставалось.

Об этом он думал, глядя на пустую стену, на которой плясали отсветы тётина. Об этом думал, когда ветер снаружи затих. И об этом думал, когда сёдзи раскрылось — и взошло солнце. Но не то, что сверкает в небе. Его солнце.

Она стояла на пороге не улыбаясь, в каких-то тонких одеждах, что сливались с самой ночью. Ветер трепал её волосы и подол, рукава кимоно, а Иоши вдруг сделалось жарко. Они ли это, или то зло добралось до него, помутило разум, предстало в виде той единственной, что могла сломить Иоши, возродить надежду, чтобы затем растоптать?