Но он уже шел. И каждый его шаг бил по натянутым струнам ее души. Не как кавалер. Как ураган судьбы. Как неотвратимость. Толпа расступалась перед его мощью. Его близость обожгла волной тепла и того самого запаха – свежий снег, смола, кожа, древесина – который теперь пах независимостью и падением. Аромат гипнотизировал, делая разум ватным, усиливая смятение в тысячу раз. Он остановился слишком близко. Его дыхание почти касалось ее кожи. Его губы тронулись. Он собирался заговорить. «Скажи что-нибудь... Скажи ЛЮБОЕ слово... Я упаду...» – пронеслось в голове Елены, и тут же: «Господи, ты идиотка! Возьми себя в руки!»

И тут вмешался он. Грубая рука впилась в плечо красавчика. Появилось другое лицо – краснощекое, заплывшее, с тусклыми, похотливыми глазками. Пьяный. Очень пьяный.

«Леонард, дружище!» – заорал он, хлопая графа по плечу так, что тот чуть не пошатнулся. Запах дешевого вина и пота ударил в нос, смешиваясь с дорогим ароматом красавчика в отвратительный коктейль. Взгляд пьяницы скользнул с Елены на красавчика и обратно. В нем читалось грязное, похабное одобрение. – «А-а-а! Поня-я-ял!»

Елена почувствовала, как земля раскалывается под ногами. Леонард. Имя прозвучало как выстрел в упор. Леонард де Виллар. Ледяная волна прозрения смыла сладкий дурман. Слухи обрушились лавиной: Граф. Опасность. Сердцеед. Охотник. «Леонард... точь-в-точь как он! Точь-в-точь как Лео, кто использовал меня!» – завыло в сознании. Весь ее мгновенный рай – любовь, свобода, будущее с ним – рассыпался в прах, обнажив уродливую правду. Леонард вызвал бурю. Но этот пьяный свинтус... Он не просто превратил все в фарс – он сорвал последние покровы с ее глупой, позорной мечты. Он осквернил и ее, и тот ослепительный миг самообмана, когда она готова была бросить ВСЕ ради призрака.

Весь гнев – на него, на пьяницу, на саму себя за эту минуту безумия, вся ледяная ярость, копившаяся с его приближения, усиленная горьким разочарованием и осознанием его сути, вырвалась наружу. «Твари! Вы – осквернение!»– пронеслось в голове. Она не сказала ни слова. Лишь вскинула подбородок с таким королевским, ледяным презрением, что, казалось, воздух вокруг покрылся инеем. Взгляд, брошенный на них обоих, был чистым абсолютным нулем – ни гнева, ни страха, только бездонное, вселенское отвращение к ним, к ситуации, к собственной мгновенной слабости. И тогда, из самой глубины этого стыда, ярости и сокрушительного крушения всех сиюминутных надежд, вырвался тот самый звук – «Фып!» – физическое воплощение плевка на ее же собственные глупые фантазии и на всю эту мерзость.