— Отвечай мне, — требую я.

— После всех мучений, через которые он заставил меня пройти, после его обращения с моей дочерью, я бы без колебаний убила собственного отца, — говорит она приглушенным голосом, но взгляд холодный и жесткий.

Я резко вдыхаю и начинаю выглядывать из-за прутьев решетки в поисках входа — или, скорее, выхода для нее. — Тогда мне нужно, чтобы ты…

— Боюсь, однако, что, поскольку твой вопрос не «хочу ли я», а «могу ли я», то мой ответ — нет. Даже я не обладаю такой способностью. — Мои руки замирают, когда ощущение жжения разгорается огнем у меня за глазами.

Прижимая ладони к шероховатому камню решетки, я обхватываю пальцами ее поверхность. Жар разливается по мне. Не могу. Не могу. Не могу. Я закрываю глаза, когда слезы угрожают потечь по моим щекам.

Издалека я слышу глубокий баритон Кэдмона, который разговаривает с Теосом и Каликсом. Топ топ топ топ. Я скриплю зубами от настойчивой просьбы Ары обратить на нее внимание.

— Но если ты освободишь Кэдмона, он сможет тебе помочь.

Мои глаза снова открываются и встречаются с женщиной по другую сторону решетки. Я хмурюсь. — Что?

Рука Ариадны касается каменной перекладины, слегка задевая мои, пока она смотрит на то место, где мои руки обхватывают шероховатую поверхность. Она не просит меня освободить ее, хотя, если она была здесь еще до исчезновения Кэдмона из Ривьера, то вполне возможно, что она была здесь годами.

— Освобождение Кэдмона удивит Трифона, — говорит она. — Возможно, это даст тебе отвлекающий маневр, необходимый для спасения твоего друга.

— Он мне не друг. — Слова вылетают прежде, чем я успеваю их остановить, но вместо того, чтобы устыдиться инстинктивного протеста, я испытываю чувство правоты. Руэн мне не друг. Он гораздо больше.

— Значит, твоего любовника, — поправляет себя Ариадна. Она убирает руку с решетки и кивает Кэдмону. — Освободи Кэдмона, спаси его и заодно спаси себя, дочь моя.

— Я не чувствую себя твоей дочерью, — признаюсь я.

Она морщится, как будто эти слова — физический удар.

— Я сказала это не для того, чтобы причинить тебе боль, — добавляю я. — По правде говоря, я никогда по-настоящему не чувствовала, что у меня есть мать. Папа был… ну, он не был женщиной, но он любил меня. Тогда, в Преступном Мире, я подумала, может быть… Там была женщина, которая обучала меня, но у нее были свои люди, о которых нужно было беспокоиться.

Ариадна смотрит на меня в ответ, не произнося ни слова. Я воспринимаю это как сигнал продолжать.

— Я не могу относиться к тебе как к своей матери, — честно говорю я ей. — Потому что не ты воспитывала меня — даже если бы хотела, не ты. Ничто не может стереть этот факт. Ничто не может изменить прошлое.