Впервые в жизни она не собиралась идти дальше. Хотелось только, чтобы мир перестал вращаться, закончились спазмы и остановилась тошнота. В глазах потемнело, и она легла на солому. Вспомнила, как в волосах Эйрика всегда застревали сухие травинки. От них пахло летом. Сейчас от них наверняка пахнет лишь сыростью и плесенью. Смертью пахнет.

Между ног чвакало. Солома под ней промокла, а кровь все не утихала. На Вохсоус опустилась ночь. «Ибо душа наша унижена до праха, утроба наша прильнула к земле…» Ее утроба исторгала из себя плод, который так ждала. Тысячи детей уходят в землю до того, как успевают сделать первый вздох. Отчего же так больно и темно? Над ней проплыл огромный кит, и она увидела его белое брюхо, на котором были начертаны руны. Плохо, что нет Эйрика рядом, подумала Диса, он бы объяснил, что они значат.

* * *

Приходить в себя оказалось муторнее, чем засыпать. Виски болезненно пульсировали, а тело чесалось, точно его покусала мошкара. Под одеялом было жарко и сухо. Диса разлепила глаза. Бадстову заливала серая мутная хмарь – не то утренняя, не то ночная. Во рту пересохло, и она поискала глазами котел или ведро с водой, но рядом с постелью ничего не обнаружила. Голова была тяжелой, как мешок с солью: ни приподняться, ни оглядеться.

Хлопнула дверь, и повеяло свежестью земли после дождя и росистой зелени. Рука с тонкими длинными пальцами нырнула Дисе под затылок и приподняла, вторая поднесла к ее губам миску с водой. От холода загудела макушка и свело зубы, а горло онемело. Стылые струйки потекли по подбородку и смочили одеяло. Диса закашлялась и снова откинулась на соломенный матрас.

– Вот забавно, – сказала она, – сначала я тебя выхаживала, а теперь ты меня.

Лауга отставила плошку и улыбнулась одними губами. Ее длинные волосы золотистым плащом лежали на плечах. Ворот синего платья был застегнут серебряной фибулой с большим желтым камнем.

– Возвращаю долг, – прошелестела аульва. Под ароматами леса и свежести прятался другой – знакомая крепость табака.

– Сейчас бы понюшку…

Лауга извлекла из мешочка на поясе табакерку, инкрустированную мелкими блестящими камушками, взяла оттуда своими тонкими пальцами чуть табака и дала Дисе втянуть. От этого вдоха в голове пасторши наступила полная ясность. Она чихнула дважды, и по телу разлилось облегчение.

Диса не стала спрашивать Лаугу о ребенке. Она и так знала, что потеряла его. Хорошо, что от аульвы, ставшей матерью два года назад, уже не пахло молоком и сладостью, не дразнило ароматом нежной детской головки.