— Уж простите… господин Джонован, — отсмеявшись, сказал Хонна. — Я… за пять тысяч лет… много слыхал такого.

— Вы мне не верите, — утвердительно сказал Джон. — Ваш эликсир загубил два народа, а вы всё равно не верите.

Ветер обрёл силу, взъерошил волосы на голове сыщика. Рассветная полоса растеклась на полнеба. Стало немного теплей.

— Не верю, — согласился Хонна. — Не валлитинар… их загубил. Была подлость. Было… себялюбие. И жестокость. Мне надлежало… распознать их. В ростке. И пресечь. Но я… оказался… дурным вождём. Моя вина.

Джон переменил руку, державшую ремень. Хонна, видимо, смирился с болью и выдержал процедуру, не издав ни звука. Бриз крепчал, налетал порывами. Небо выцветало. Далеко над дюнами, справа от Джона, оно стало болезненно-розовым.

— Не думаю, — сказал Репейник. — Никакой вины здесь нет. Ничего вы не могли изменить.

Дунул ветер, сыпанул песком в лицо. Джон потряс головой и сплюнул.

— Хонна? — позвал он.

Ответом было молчание.

— Хонна, — сказал Джон снова, хотя всё и так было ясно.

Воздух над горизонтом дрожал, на вершинах дюн танцевали маленькие пылевые вихри. Кусты песчаного винограда покачивались под порывами бриза. Хонна лежал, запрокинув голову, и теперь было видно, что он весь измазан кровью. Свежая, она хранила молочный цвет — Джон впервые видел своими глазами легендарную белую кровь богов — но везде, где успела свернуться и засохнуть, стала бурой, как старая ржавчина. Бурые пятна сплошь покрывали грудь и плечи Великого Моллюска, песок под ним был тёмным, спекшимся. Джон протянул руку и потрогал шею Хонны, не зная, что должен ощутить — биение пульса, тепло, возможно, последнюю дрожь или отголосок мыслей, как это было с Иматегой.

(«Здесь никого»)

В этот момент Джона от макушки до ступней будто пронизала молния. Ощущение было сродни взрыву внутри тела — он словно бы распался на крошечные части, на мириады осколков. Со всех сторон одновременно раздался многоголосый звук, похожий даже не на слова, а на эхо слов, слов на чужом языке, который был древней песка под ногами. Время, как огромное сердце, дрогнуло и на миг остановилось. Перед глазами засверкали удивительные фигуры, хрупкие разноцветные плоскости, соединенные в неимоверно сложную систему. И всё вместе — осколки, звуки, фигуры — стало цельным, единым и неразделимым. Стало прекрасным.

А затем пропало.

Джон встал, чувствуя каждый натруженный мускул в избитом теле. Рёбра ныли, в глотке пересохло, но, несмотря на это, он чувствовал небывалый подъём сил, будто в тело влили новую, свежую кровь. И в то же время на душу наваливалось одиночество, неизведанное, щемящее, беспредельное. Вот как бывает, когда умирает бог, подумал Джон. Словно ты освободился, и в то же время — осиротел…