Хонна всё чаще делал паузы между словами, и паузы эти становились всё дольше.

— А па-лотрашти стали ещё хуже тех, первых? — предположил Джон.

— Увы, — прошелестел Хонна и надолго замолчал. Горизонт с одного края стал светлей, в небе над холмами наметилась тонкая полоса. В вышине тускло мерцали последние звезды.

— В том-то и дело, — сказал Джон. — Счастье губит людей, господин Фернакль.

Хонна не ответил, и Джон остался наедине со своими мыслями, обрывочными, бестолково прыгающими. Неприятная штука, подумал он. Счастье губит людей. Получается, человек рождён, чтобы быть несчастным. Пока страдает — помнит, что вокруг такие же, как он, страдальцы. И ведет себя более-менее пристойно. Может, из чувства солидарности. Может, из-за того, что по своим страданиям мерит чужие. Но, стоит ему стать хоть немного удачливей, отхватить свою долю пирога… Всё, ближние забыты. И, чем ему лучше — тем он хуже. Нищим охотней подают бедняки. Богачи могут пожертвовать большие деньги на храм или на картинную галерею, но вот бродяжке четверть форина в шапку бросить — на это чаще способны простые люди. Которые сами знают, что такое нужда…

Вот же проклятье, я сейчас опять думаю точь-в-точь как Джил. Ну не беда. Теперь уже недолго осталось. Скоро и это кончится, и вообще всё. Может, оно и к лучшему? А что, интересная мысль. Если вдуматься, как же мне это всё надоело — беготня, стрельба, безденежье… Из Гильдии выперли, жена давно бросила… Ни до кого дотронуться нельзя, башка болит все время… Скоро всего этого не станет. Так что определенные плюсы в моем положении есть. Интересно, Джил будет скучать?..

О боги, вдруг подумал он, да ведь я вот-вот умру!

Мысль эта была огромной и страшной, но Джон справился со страхом, как привык справляться всю жизнь — когда шел на нож, лез под пули и нырял в драку. Он собрался, задышал глубоко и мерно и, глядя прямо перед собой, сосредоточился на том, как воздух входит в легкие и покидает их — вдох, выдох, вдох, выдох… Через полсотни вдохов страх ушел, но взамен стало невыносимо тоскливо. Тоска была, словно боль в животе — от неё не получалось отвлечься, её ничем было не заглушить, хотелось только свернуться на песке калачиком и тихо скулить в ожидании конца. Такого Джон себе позволить не мог.

— Счастливец глух к чужому несчастью, — сказал он Хонне, просто, чтобы услышать звук своего голоса. — Оттого у вас все такими сволочами и становились.

Хонна молчал очень долго. Джон, чтобы отвлечься, принялся разглядывать рассветное небо Разрыва. Полоса над холмами стала вдвое шире, в воздухе веял первый утренний бриз, пока ещё слабый, как дыхание котенка, но уже теплый, несущий обещание жары. Между тем Хонна все молчал, и Репейник даже решил, что он умер, но потом из полуоткрытого рта Фернакля донесся странный тихий звук. Звук был прерывистый и вместе с тем глубокий, словно шел из самого нутра, он то затихал, то становился слышен вновь. Джон сначала не понял, что это, а потом сообразил. Великий Моллюск смеялся.