Но думать, что мир безвреден, — значит лгать себе, верить в так называемую «определенность». Это общее заблуждение.

После ухода Жаклин все заблуждения развеялись, и ложь моего благополучного существования стала очевидной.

Это вовсе не «маленький мир», когда есть только одно лицо, на которое ты можешь смотреть, и именно оно затерялось во мраке. Это не «маленький мир», когда самые важные воспоминания об объекте твоей страсти грозят потеряться, раствориться в тысяче других событий, что каждый день набрасываются на тебя, точно дети, требующие к себе исключительного внимания.

Я пропал.

Я обнаруживал себя (вот подходящее выражение) спящим в номерах пустынных гостиниц; я пил чаще, чем ел; я вновь и вновь писал ее имя, точно классический одержимый, — на стенах, на подушках, на собственной руке. Я повредил кожу ладони, царапая по ней ручкой, и с чернилами туда попала инфекция. Шрам остался, я гляжу на него в этот миг. «Жаклин, — напоминает он. — Жаклин».

Однажды я случайно встретил ее. Это звучит мелодраматически, но в тот миг я подумал, что сейчас умру. Я так долго воображал нашу встречу, так долго готовил себя к ней, но, когда это произошло, я почувствовал, как мои ноги подкашиваются. Мне стало дурно прямо на улице. Не совсем классический сюжет: влюбленный при виде возлюбленной едва не заблевал свою рубашку. Но ведь ничто из того, что происходило между мной и Жаклин, не казалось нормальным или естественным.

Я двинулся за ней следом, что было нелегко — поток людей, и она шла быстро. Я не знал, окликнуть мне ее по имени или нет. Решил, что не надо. Что она сделает, увидев небритого безумца, бредущего за ней, выкрикивая ее имя? Возможно, она убежит. Или того хуже — проникнет в мою грудную клетку и своей волею остановит мое сердце, прежде чем я произнесу хоть слово.

Поэтому я молча и слепо следовал за ней в сторону, как я полагал, ее жилища. Я оставался поблизости два с половиной дня, не зная в точности, что делать дальше. Это была чудовищная дилемма Я так долго искал Жаклин, и вот теперь мог поговорить с ней, дотронуться до нее — и не смел приблизиться.

Наверное, я боялся смерти. Но сейчас я сижу в этой вонючей комнате в Амстердаме, пишу и жду Кааса, что должен принести мне ее ключ, — и я уже не боюсь смерти. Возможно, тщеславие не позволило мне приблизиться к ней в тот раз: я не хотел, чтобы она видела меня опустившимся и потерянным Я хотел явиться к ней чистым — любовником ее мечты.

Пока я ждал, они пришли за ней.

Я не знал, кто они такие. Двое неброско одетых мужчин. Не думаю, что полицейские, — слишком гладкие. Даже воспитанные. И она не сопротивлялась. Она шла и улыбалась, словно собиралась на оперный спектакль.