Теперь же она повзрослела и понимала, что плакать об умерших близких не только не стыдно, но бывает нужно – не потому, что так просят, а только если сама захочешь. Украдкой она поглядела на папу.

«Если он не плачет, значит, все обойдется. Значит, не так все и страшно», – подумала она и вскоре спросила:

– А что будет дальше? Ты тоже умрешь? Будешь, как она?

– Все мы умираем. Так положено, – ответил Антон, до боли прикусив губу. – Но я буду с тобой столько, сколько смогу. И уж точно не брошу. И мама тоже.

– Просто в другом мире?

– Да, просто она в другом мире.

– А какой он, этот другой мир?

Антону вдруг захотелось сказать что-нибудь циничное, в духе Жана-Поля Сартра, о том, что мир убог, несправедлив и нескладен. Вспоминая слова этого пессимистичного философа, отец-одиночка захотел психануть и сказать, что Бог не то что оставил людей в сторонке и пошел по делам, а реально не существует вовсе (так, как ему пытались привить эту идею в его советском детстве).

Но Антон сдержался. Что-то невыразимое едва коснулось его души в эту секунду, и он понял, подумал, почувствовал, что, как бы мир ни был несправедлив, но Земля до сих пор вертится. И если все это существует столько лет и до сих пор работает, значит, есть что-то, что в разы больше и глубже, чем те страдания, которые он сейчас испытывал.

– Я не знаю, солнышко. Но хочется верить, что он лучше, чем тот, в котором мы живем.

Он мудро промолчал, оставив при себе крамольные мысли, что, может быть, все человечество для Бога – нечто похожее на клоунов в цирке, призванных Его развлекать. Клоунов, которых Он выбросил на Землю, как выкуренную сигарету, которой остается лишь тлеть.

Вполне себе, надо думать, по-сартровски… Не иначе как поэтому философ в свое время проникся коммунистическими идеями – теми, в котором вместо Бога выступали вожди, а беспорядок существования упорядочивался общественно-полезным трудом?

Что ж, может, Сартр и считает человека «тщетным» созданием, бегущим от свободы, таящей в себе одиночество – то, которое обязывает человека брать жизнь в свои руки, потому что он никому не нужен. Может, даже Жан-Поль в чем-то прав, но что если не убегать от свободы? Если человек и правда имеет свободу воли, свободу выбора, то почему же их не использовать на благо себя и своих родных?

И, повинуясь внезапному душевному порыву, Антон мигом остановился и обнял своего ребенка, который теперь был для него дороже всех на свете. Вулканом ли, водопадом, бурей – этих двоих взяли штурмом теплые слезы.

Но ни отец, ни дочь не боялись поплакать. Пожалуй, им одним было понятно, что горе может объединять, а если существует загробная жизнь, то любая боль будет зачтена.