– Какая стрела? Это лилия. Чего ты детям голову дуришь?

– Да, это лилия, лапушка. Это лилия, которую зовут ещё стрела купидона. Иди-ка, доча, мамке подари цветок.

– Нет! – сказала девочка, прижимая лилию к груди. – Это мой цветок. Ты мамке свой подари.

Отец расхохотался.

– Вот так и вырастают куркули, – сказал он, вынимая из бумажного кулька вторую стрелу купидона.

Златоустка была обескуражена такими чудесами.

– Как это так у тебя получается? Сколько смотрю, не пойму.

– Язык богов, – скромно отвечал он. – Когда-то я умел творить ещё и не такое, а потом, э-хэ-хэ… чёрт попутал. Ну, да ладно, не будем о грустном. У нас ещё в запасе столько веселого…

И так у него было – едва не каждый день. Своими чудесами он терпеливо и долго потешал детвору; улыбаясь, качал на коленках, тискал в объятьях, целовал. Потом – раскрепостившись душой и сердцем, раздурачившись – сажал на закорки себе то парнишку, то девчонку и принимался таскать по хижине. Потом – охотно и легко – становился лошадью, а точнее, конём Пегасом. Опускаясь на четвереньки, катая детвору на хребте, этот Пегас наполнял тишину чистокровным серебряным ржанием, сказку рассказывал о какой-то золотой уздечке, при помощи которой можно поймать Пегаса. Детвора от души хохотала, ремешком стегала по бокам Пегаса, который в ответ норовил лягнуть, куснуть. А потом детвора вновь затихала в объятьях отца – колдуна и волшебника. Прикрывая глаза и покачиваясь, он принимался напевать колыбельные русские песни. А когда глаза его снова открывались – в них было столько печали и муки, что детвора замирала чуткими сердечками. Умом не понимая, что происходит с добрым волшебником-отцом, детвора чуяла что-то неладное, что-то больное в груди у отца. И тогда они молча гладили папкину грудь, гладили небритую щеку, широкий и высокий лоб, где от напряжения проступила вертикальная синяя вена. Скрипя зубами, он молчал и только щурился, чтобы сдержать на ресницах закипающие слёзы.

В эти минуты он ясно и отчётливо осознавал, что жизнь была растрачена впустую, что никогда он не увидит взросления своих детей, не говоря уже о том, чтобы увидеть внуков. Сколько лет безвозвратно потеряно! Какие химеры он строил себе! Какие дворцы на песке возводил! Какую ахинею сгородил один из Гонкуровских братьев, когда сказал: «Человеку, целиком посвящающему себя литературному творчеству, не нужны чувства, женщины, дети, у него не должно быть сердца, только мозг». Вот под этим флагом, похожим на портянку – как теперь ему всё чаще думалось – он прожил свои лучшие годы. И нечем оправдаться перед Богом. Нечем. Потому что теперь перед глазами у него стоит литературный лев – Лев Толстой, окружённый многочисленным семейством. Вспоминается Бах, который набабахал аж двадцать детей. Вспоминались и другие творцы и мыслители, которые оставили потомство не только в виде книг, в виде картин или музыки.