Патологоанатом закончил диктовать и штопать, стянул блестящие от телесных жидкостей перчатки и, бросив их вместе с грязными инструментами на тележку рядом со спиртом и тампоном, предоставил дальнейшую заботу о теле ассистентам.

Ронни слышал, как закрылись за его спиной двустворчатые двери. Где-то текла, стуча о стенки раковины, вода; этот звук его раздражал.

Двое стоявших у его стола лаборантов говорили о ботинках. Почему-то именно о них. «Вот она, обыденность, – думал Ронни, – обыденность смертной жизни».

– Ты знаешь, что они новые, Ленни? Те самые, из коричневой замши. Просто мусор. Разваливаются к чертям.

– И неудивительно.

– А цена-то какая. Ты взгляни, только взгляни на них. За месяц сносились.

– Как бумажные.

– И есть, Ленни, как есть бумажные. Надо обратно их отнести.

– Я б отнес.

– Я и отнесу.

– Вот и я б отнес.

После многих часов пыток, насильственной смерти, загробной жизни, которую он едва выносил, слушать этот бессвязный бред было уже слишком. Душа Ронни начала носиться кругами по черепу, словно рассерженная оса по опрокинутой кверху дном банке джема, стараясь выбраться и укусить…

По кругу, по кругу – как и этот разговор.

– Просто, мать его, бумажные.

– И неудивительно.

– Заграничные, черт тебя дери. Вот эти вот говнодавы. Из сраной Кореи.

– Из Кореи?

– Поэтому и бумажные.

Непроходимая тупость этих двоих была возмутительна. Они-то могли жить, двигаться – существовать, а он все кружил, закипая от злости. Разве это честно?

– А чистый выстрел, правда, Ленни?