Вокруг гудели и потрескивали роем насекомых тусклые лампы, помпы с глухим гулом откачивали воду.
– Никто не убежит, – повторил Мясников.
Рабочие отправились наверх, оставив его внизу, но Мясникова это не беспокоило. Он остановился у посадочной площадки, сел на влажные камни и закурил папиросу. Из только что покинутого им тоннеля доносился нарастающий шелест, с которым существо, поднимавшееся вверх словно дрожжи, двигалось к выходу. Мясников смотрел на него, на этого Бога, явившегося из темных глубин Вселенной, когда люди лишь учились быть людьми. С тех пор они далеко продвинулись. Перед глазами Мясникова вновь замелькали кошмарные сцены бойни в Осовце. Да, человеческая история не стояла на месте. Вот только двигалась немного не туда. И пришла пора вернуть ее в исходную точку.
Мясников думал о том, как это древнее создание, частица своего погибшего шесть тысяч лет назад прародителя, выберется на свободу и сотрет всю так называемую цивилизацию, как огромный ластик. Низведет людей до положения корма, которым им, жалким и никчемным, и положено быть. Как снова создаст величественный город, однажды погубленный глупой восставшей пищей. До чего, в сущности, смешно – столь невероятное создание погубила его же еда. Почти как божество, подавившееся вишневой косточкой. Что ж, на этот раз все будет иначе. Наверняка. Он верил в это. Он верил впервые с тех пор, как Осовец лишил его веры.
А может быть, и не было никакого Осовца? Может, ему привиделось это, пока он служил своему Богу единственно возможной и достойной службой – пропитанием?
Быть может, не было никакого взрыва Босфора, и потопа, и всего остального? И вся история человечества – лишь бредовое видение? Сон поглощаемого корма… Сон, ниспосланный Богом, чтобы скоротать вечность.
– Было бы чудесно, – прошептал Мясников и улыбнулся, выпустив дым. А потом вдохнул – полной грудью. Испарина на его лице поблескивала в свете ламп, пока те не начали гаснуть одна за другой. Скоро он перестанет быть Мясниковым. И Бушером. И кем-то еще. Станет пищей Бога. Наконец-то станет частью чего-то большего.
Мясников улыбался, когда его Бог надвинулся на него из тьмы. И когда тот коснулся его, чтобы растворить в себе, в вечной боли, и продолжить путь, Мясников возблагодарил его молитвой.
И молился, пока его Бог не хлынул ему в рот.
Грыжа
Грыжа
Людмила действительно ненавидела эту старуху. Особенно после того, как сама вышла на пенсию. Нехорошо, конечно, но так оно и было. Наверное, из-за этого все и произошло. Из-за ненависти. Во всяком случае, иного объяснения у Людмилы не было.