«Если ты это сделаешь, — мрачно заметил внутренний голос, — азка действительно перестанет действовать. И ты это знаешь».

Да, но... Все равно оставался вопрос правильности и неправильности поступков. Это ничего не меняло. Она позвонит Алану, извинится за то, что была так груба с ним, а потом расскажет ему, что хочет от нее мистер Гонт. Может быть, она даже отдаст конверт, который передал ей мистер Гонт — тот самый, который она должна положить в консервную банку.

Может быть.

Чувствуя себя немного лучше, Полли вставила ключ в замок на входной двери — снова почти неосознанно порадовавшись той легкости, с которой она это сделала, — и повернула его. Почта лежала на своем обычном месте, на ковре — не слишком обильная сегодня. Как правило, после выходного дня в почте бывало гораздо больше ерунды. Она нагнулась и подняла ее. Брошюра с программой кабельного ТВ с фантастической улыбкой Тома Круза на обложке; один каталог с выставки «Хорчоу» и второй — от «Резкого образа». А еще...

Полли заметила письмо, и комок ужаса начал расти у нее где-то глубоко в желудке. «Патриции Чалмерз, Касл-Рок — от отдела детских пособий, Сан-Франциско, Гири-стрит, 666». Она гак хорошо помнила дом 666 по своим поездкам туда. Трем поездкам. И трем беседам с тремя чиновниками из отдела пособий детям неимущих, двое из них были мужчинами, которые смотрели на нее, как смотрят на конфетную обертку, прилипшую к парадному ботинку. Третьим чиновником оказалась громадная чернокожая женщина, знающая, как нужно слушать, и умеющая смеяться, и именно от этой женщины Полли в конце концов получила разрешение. Но она хорошо запомнила 666-й. Она помнила вытянутое, молочного цвета пятно на линолеуме, которое отбрасывало свет из большого окна в конце коридора; она помнила стук пишущих машинок, доносившийся из вечно раскрытых дверей; она помнила компанию мужчин, которые курили возле урны с песком в дальнем конце коридора, она помнила, как они смотрели на нее. Но особенно хорошо она помнила, каково ей было в ее лучшем наряде — темном нейлоновом брючном костюмчике и белой блузке, колготках «ножки-почти-голенькие» и туфлях на низком каблуке — и какой испуганной и одинокой она чувствовала себя там, потому что тускло освещенный коридор на втором этаже 666-го казался местом без души и сердца. Ее заявление на пособие детям неимущих было в конце концов утверждено, но запомнила она, конечно, отказы: мужские глаза — как они шарили по ее груди (их владельцы были одеты лучше, чем повар Норвил из закусочной, но во всем остальном, как ей казалось, разницы большой не было); мужские рты — как они кривились в показном осуждении, когда решалась проблема Келтона Чалмерза, ублюдочного выкормыша этой маленькой шлюшки, этой Дженни-заходи-попозже, которая только сейчас не выглядит как хиппи, но которая наверняка снимет свою шелковую блузку и пристойный брючный костюм, как только выйдет отсюда, не говоря уже о бюстгальтере, и напялит расклешенные джинсы и тесную вылинявшую майку, из которой так и будут выпирать ее соски. Их глаза говорили все это и даже больше, и хотя ответ из департамента пришел позже по почте, Полли сразу же поняла, что ей откажут. Она плакала, выходя оттуда после двух первых посещений, и теперь ей казалось, что она помнит каждый солоноватый след, оставленный слезинками на ее щеках, и то, как глазели на нее прохожие на улице — без всякого участия, лишь со скукой и любопытством.