— Была,—тихо ответила Катерина.—Она говорила мне, что хотела бы всегда жить с нами.

Торн покачал головой.

— Видимо, она передумала,—он не хотел, чтобы его сло­ва прозвучали бездушно, и боялся встретиться с Катериной взглядом в темноте.

— Извини,—добавил он.—Но мне не нравится, что ты в таком состоянии.

— Я во всем виновата, Джереми.

- Ты?

— На дне рождения был один момент...

Торн пересек комнату и сел рядом.

— На нее все обращали внимание,—продолжала Катери­на,—и я начала ревновать. Я забрала у нее Дэмьена, потому что сама хотела быть центральной фигурой.

— По-моему, ты к себе слишком строга. У девушки была расстроенная психика.

— И у меня тоже,—проговорила Катерина.—Если для меня так важно быть в центре внимания.

Она замолчала. Все уже было сказано. Торн обнял ее и подождал, пока она не заснула. Сон ее был похож на тот, который он наблюдал во времена, когда она принимала либ­риум, и Торн подумал, что, может быть, смерть Чессы ее так потрясла, что она опять стала его принимать. Он просидел так около часа, а потом аккуратно взял жену на руки и отнес в спальню.

На следующий день Катерина пошла на похороны Чессы и взяла с собой Дэмьена. Народу было очень мало, только се­мья девушки и Катерина с Дэмьеном. Все происходило на маленьком кладбище в пригороде. При обряде присутствовал лысеющий священник, который читал отрывки из Священно­го писания и держал при этом над головой сложенную газе­ту, спасаясь от моросящего дождя. Торн отказался присут­ствовать на похоронах, опасаясь общественного мнения, и предупредил Катерину, чтобы та тоже не ходила. Но она не послушалась, так как любила девушку и хотела проводить ее в последний раз.

За оградой кладбища толклись репортеры, сдерживаемые двумя морскими пехотинцами-американцами, которых в по­следнюю минуту прислал из посольства Торн. Среди газетчи­ков был и Дженнингс. Закутанный в черный непромокаемый плащ, обутый в высокие сапоги, он основательно устроился в дальних деревьях, наблюдая оттуда за церемонией с помо­щью длиннофокусного объектива. Это был даже не объек­тив, а некое чудовищное сооружение, установленное на шта­тиве. С такой штукой можно было запросто сфотографиро­вать спаривающихся мух на Луне. Репортер аккуратно пере­водил объектив с одного лица на другое: семья в слезах, Катерина в состоянии прострации, рядом с ней ребенок, бес­покойный, возбужденный, с горящими, воспаленными глазами.

Именно ребенок заинтересовал Дженнингса, и он стал терпеливо поджидать момента, когда можно будет щелкнуть затвором. Такой случай представился. Блеск в глазах и выра­жение лица Дэмьена изменилось, как будто что-то испугало мальчика, но через минуту он опять был спокоен, как будто что-то согревало его под холодным моросящим дождем. Гла­за Дэмьена были обращены в сторону дальнего угла кладби­ща. Дженнингс перевел в ту же сторону свой телескопиче­ский объектив, но ничего, кроме надгробных плит, не уви­дел. Затем вдали что-то шевельнулось. Темный, расплывча­тый предмет возник в объективе, и Дженнингс навел рез­кость. Это был зверь. Собака. Огромная и черная, с глубоко посаженными на узкой морде глазами. Нижняя челюсть пса выступала вперед, обнажая зубы. Никто больше на заметил ее. Собака замерла, как статуя, и уставилась перед собой. Дженнингс проклинал себя за то, что зарядил черно-белую пленку: желтые собачьи глаза делали всю сцену страшной и таинственной. Он поставил диафрагму так, чтобы на фото­графии они казались совсем белыми, затем перевел объектив на мальчика и щелкнул затвором.