Серпин послушался и медленно убрал пистолет.

– Вот и хорошо, Иван Иваныч, – щебетал Тимоскайнен. – У меня бензина еще много, в Архангельск съезжу, привезу учебники. Денечек лишний: туда смотаюсь, а завтра уже тут буду. Утрясем!

Серпин сощурился и посмотрел на Тимоскайнена презрительно, как на труса.

– Ну, раз уж ты их так любишь… У тебя день. Обойдемся пока подручными средствами. Я не знаю, что ты будешь начальству говорить, подумай об этом сейчас.

– Подумаю, конечно. Пойду пока автобус прогрею: дорога тяжелая.

Серпин смотрел, как коротконогий Тимоскайнен бежит к своей любимой машине.

Люди продолжали стоять на берегу, провожая взглядами горящую ладью.

– Это моя жонка была, – пробасил бородатый здоровяк с перевязанной ногой. Это в него вчера стрелял Серпин. – На сносях была… Скорай Переплутова ночь, она и так с беспокоем… А тут ты громыхаешь смертем своим железном, ранишь, а я домой весь в крови… Перепугалась моя Дана, сердечко не сдюжило… Детко наше в брюхе у ней ешо вмярало какой-то час. Крутило-вертело плотью, да и притихло. Все ты у меня отобрал, Иван Иваныч. Все мое забрал, а у тебя забирать неча. Голый ты, ходишь сам, а внутри змяртвый юж.

Серпин не знал, что ответить. Он всегда обретал смирение перед чужим горем. Где-то на пороге сознания маячило чувство вины, но он его прогнал легко, как и делал это каждый раз в бурях совести.

«Все мое забрал. А у тебя забирать неча, – мысленно повторил он страшные слова. – Я бы и рад тебе отдать, братец, да там уж война постаралась – не поживишься».

Автобус уверенно полз по пригорку, Серпин проводил его тоскливым и злым взглядом: мягкотелый этот Тимоскайнен, сердечный слишком. Но где-то за забором выученного цинизма пряталась благодарность: по-своему прав карел. Нельзя просто так людей стрелять, ведь, в конце концов, советская власть – это власть простых людей и для простых людей. Нужно понимать, что не все встретят новую жизнь с радостью и что время должно пройти, прежде чем социализм начнет давать свои плоды.

Свинец неба прорезали тощие солнечные лучики, погода менялась, и в такт этой музыке природного благоденствия заныли старые раны. Искалеченная нога горела огнем, негнущиеся пальцы правой руки трясло так, будто по ним пустили ток, болели даже давно опустевшие десны.

– Ух, – Серпин чиркнул спичкой по штанине, прикурил: так вроде бы легче. – Повоюем, каналья! – обратился он непонятно к кому. – Повоюем!

В поселке людей осталось немного: кто-то ушел в море по рыбу, кто-то в лес – собирательствовать. В округе не имелось полей, и Серпин понял, что местные не сеют хлеб, довольствуясь лишь дарами природы. Кое-какие дворы держали немногочисленную животину, но в целом же народ не спешил расставаться с первобытной жизнью.