– Отстал ты от жизни, Саныч. Женщин теперь не бьют.

– С чего это?

– С того. Мир так устроен.

– Рассказывай мне, ага. Мужиков, значит, бить можно, а жену свою нет? Ага, будет он мне… Как же… Чего ты на печку все смотришь?

– Ничего. Жарко просто.

Я положил сало на хлеб и принялся жевать бутерброд. Затем спросил у старика:

– А с твоей что стало?

– Что-что. Лет десять почти, как отдыхает в могилке. – Саныч задумался на мгновение, а потом улыбнулся. – Видать, ей это… Тоже нежностей не хватило, начальник.

Он растянул рот в улыбке, обнажив желтые зубы, и засмеялся над собственной топорной шуткой. От его сиплого смеха я невольно улыбнулся. Мы выпили со стариком еще по одной. Затем перекусили немного и налили по третьей.

– А пацаны твои, смотрю, не такие благородные, – вспомнил Саныч. – Мамашу вон знатно воспитали.

– Не напоминай, – поморщился я.

– Да ладно. В больничке подлечится. Тем более, может, и за дело, кто его знает?

– Все равно. Не хочу об этом говорить. Давай лучше выпьем.

Я попытался отогнать воспоминания, но в голове сам собой всплыл тот вечер.

Это случилось на третьи сутки нашего пребывания в Ярках.

Дождь накрапывал до самого вечера, и грунтовки превратились в грязное месиво.

Еще на подходе к сельсовету я услышал стоны и знакомые голоса. В одном из окон бревенчатого здания горел свет, шторы были задернуты. Поднявшись на крыльцо, я дернул дверь несколько раз и понял, что заперто изнутри. Мобильники в Ярках почти не ловили, поэтому позвонить Максу я не мог. В итоге, пока я стоял перед закрытыми дверьми и думал, как попасть внутрь, из сельсовета вновь раздался стон, а за ним маты и грохот.

Плюнув на приличия, я выломал хлипкие петли и вошел внутрь.