Мать пропавшей Насти сидела посреди кабинета, привязанная к стулу телефонным шнуром. Левый глаз ее совершенно заплыл и напоминал надорванный вареник. По грязным следам на одежде я понял, что женщину пинали по ногам.

– Что вы, сукины дети, здесь устроили?

Эдик посмотрел на меня спокойно, даже чуть презрительно, потирая кулак.

– Работаем мы, не видно, что ли?

– Какого хрена? Я же сказал…

– Миша, – перебил меня Макс, куривший в углу, – не кипятись. Пойдем выйдем, переговорим.

Мне хотелось их пристрелить. Обоих. Выдохнув, я плюнул на пол и указал взглядом в сторону женщины.

– Бабу развяжите!

– Конечно, – кивнул опер. – Эдик, заканчивай беседу.

Тот состроил недовольную гримасу, но кивнул. Достал нож, чтобы перерезать провод.

– Пойдем, Миш. Пойдем, покурим.

Макс вывел меня за плечо из сельсовета.

– Да убери ты, на хрен, свои грабли!

– Конечно-конечно. Ты только успокойся.

Мы остановились на крыльце, спрятавшись под козырьком от надоедливого дождя. Опер достал пачку сигарет и протянул мне. Я взял одну, но прикурить не смог. Ладони дрожали.

– Держи, – Макс поднес зажженную зажигалку. – Все, Миша. Финиш. Закончили мы.

– Какого хрена вы устроили, черти? Вы думаете, если мы вместе водку пьем, я вам беспределить позволю? Думаешь, мне двести восемьдесят шестую трудно возбудить? Сука, да вы ей морду разбили! Как муженьку ее теперь объяснять будем?

– Виноват, – согласился Макс. – Не уследил за татарином, слишком в раж вошел. Но ты не кипятись, послушай. Мы ж не зря ее морщили. Созналась барышня. Можно упаковывать.

Я на секунду растерялся. Вдохнув дым, вопросительно посмотрел на опера. Тот кивнул. Затем развел руками и сжал губы, мол: «А ты как думал, следачок? Думал, мы тут яйца катаем?»

– Что она сказала? – спросил я.