Воздух пах кисло, гадко, едко: гнилыми листьями, гнилой плотью, залитым водой костром.

— А Коряга их оживит? — тут же пристала с другим Дицца.

— Что?

— Кадавриков этих, — сестрёнка показала на торчащие из канавы ноги мертвеца, — поднимет?

— Зачем?

— Ну… чтобы они ему еду носили, дрова рубили.

— Чихня одна из твоего рта лезет, — Схая похлопала сестричку по губам.

— Смотри, смотри!

— Ну что ещё?

Но Схая уже заметила. Пальчик Диццы плясал в смрадном воздухе. Мешок прятался в кустах, соблазнительно-полный, с яркими заплатами.

Схая развязала верёвку.

— Мясо, — обрадовалась она.

— Дай, дай, — заплясала младшая.

— Погодь ты. Варить надо. Ну, помогай.

— Тяжёлый…

Тащили долго — не то слово, тяжёлый, тяжеленный. Особенно для тонких ручек и ножек сестёр. В помощниках — одно предвкушение.

Над трубами вились болезненные дымки, напоминая выброшенные флаги: «ещё живы». Хаты тлели от немощи хозяев, разлагались вместе с ними. Особая ветхость чувствовалась во всём: потемневших брёвнах, сквозящих в серое небо крышах, покосившихся ставнях, которые крест-накрест перечеркнули углём — обрекли.

— Папка, мясо!

Отец, пошатываясь, вышел на крыльцо. Огляделся — пыльная пустая улица, съёжившиеся дома, — склонился над мешком, потянул шнурок, сглотнул и стянул края.

— Где взяли? — строго спросил он.