Антону же нужно было поспешать. Мало ли что… Вон поземок задул, стелются по насту снежные змейки, одна за другой, одна за другой. Кое-где и в колею наметает. А солнца и признаков нет: не пробиться ему сквозь облачное небо… Главное беспокойство — с морозом: больно уж слабнуть стал. Антон без рукавиц возился с зажиганием и даже не озяб ничуть. Может, к бурану?..
Молоковоз уже давно по бетонке газовал, а Антон все о парне думал. Думал про него, а вспоминал себя: таким же салагой когда-то за руль садился. Только тот небось классов десять кончил, а для него, Антона, с четвертого школа оборвалась. В сороковом, как батю забрили на финскую, — так там и погиб, — пришлось Антошке податься в пастухи: мать хоть и пластала в поле с темна до темна, а прокормить четыре рта — две, помладше, сестренки росли с Антошкой — невмоготу ей стало. В пастухах-то все ничего: сыт каждый день и для дома прибыток, а кнут! — хлобыстнешь с растяжкой по воздуху — пистолет и пистолет стреляет… Да только маета да скука целый день с коровами валандаться. Потому, может, и вырос Антон молчуном… Летом — в пастухах, зимой — на конеферме, так и перебивался, пока не подрос. А потом его в МТС приняли, учеником слесаря… Потом в район подался, на курсы шоферов… И вспомнил Антон, как сдавал на права…
На дворовой стажировке смело себя чувствовал, а на улице… Вспомнил: сидит за рулем, возле инструктора, в старом, разбитом «газоне» — по бортам у него буквы кричат: «УЧЕБНЫЙ», — и хоть не Антон от людной улицы, а улица от него шарахалась в стороны, все равно с опаски «не наехать бы на кого», у Антона пот градом высыпал. «Вольней держи рулевое. Баранку отломишь», — смеялся инструктор, а как въехали на мост, скомандовал: «Останови!» Антон сбросил газ, собрался тормознуть, да вовремя опомнился: остановки ведь запрещены на мостах. Дальше поехал. А когда к гаражу возвращались, перед правым поворотом Антон не просто руку согнутую из окна выставил, а аж изогнулся весь, ширяя этой рукой вверх-вправо, за крышу кабины — мол, туда поворачивать буду. Вдругорядь насмешил инструктора…
Урчит мотор в нагретой кабине, самосвал мягко так, покойно потряхивает на сыпучих переметах, дымит-курится поземка вокруг, разве что наплывет иногда из степной глубины рослая скирда соломы, с нахлобучкой снега наверху, и обратно: степь — снега, степь — снега, сколько глаз достанет, вспоминается под такую погоду…
В лесхоз, от родной деревни за сто километров, послали Антона: сосновые хлысты возить к железной дороге. С год радовалась его душа шоферским правам, а потом стало все равно. Каждый день — глушь-тайга. Летом — гнус, жара, километр проедешь — вода клокочет в радиаторе, вылезай, холодной подливай: зимой, чуть зазевался, — хана радиатору, разморозил: стужа такая, что плевок на снег ледышкой надает. Каждый день все та же дорога, в осень, в весну, — насмерть разбитая лежневка: на один конец бревна наступил колесом, другим тебе по кабине шарахнет… Каждый день все тот же барак, чтоб ему провалиться. И с годами запил Антон… Пьяный становился дурным, в злобе хмельной колотил жену, пугал ребятишек, себя не помнил… Трезвый мучился своей виной, замыкался в угрюмости, вину свою замаливал неистовой работой, держался месяца три-четыре, не пил, и опять срывался… Давно бы бросить, к ляду, тайгу, уехать бы куда ни есть, да жаль было денег хороших лишаться: его работой вся семья жила — одежду всем справил, сестрам приданое, в деревне новую избу поставил своиым… Снялся с тайги, как мать умерла. Снялся и в город уехал. С тех пор дал себе зарок Антон — не пить. Да легко ли удержаться от этого чертова зелья! «Закладывать» с получки, с аванса вошло у шоферни в привычку. Откажешься — смотрят на тебя как на куркуля…