За окнами — он это тоже запомнил — раздавался ровный, кипящий шум, снова полил дождь… И неожиданно «ожил» Роберт Юльевич: одна его рука соскользнула со стола, сдвинулось тело, и лицо перевалилось на другую щеку — открылся стеклянный глаз. Упала на пол вилка.

Саша заходил по комнате, посмотрел еще на часики. Он подумал, что Лариса тоже взглянула на свои часики.

Ровно в десять — надо же, чтоб так совпало — появилась милиция, и почти одновременно прибыла «скорая». Комната сразу наполнилась громкими, требовательными голосами, топотом сапог; милиционеры отряхивались, летели брызги с их плащей. Два человека в белых халатах захлопотали над Робертом Юльевичем. И новый шум разбудил наконец-то Катерину, ее голубые веки разлепились… К ней тотчас подошли, встали справа и слева, и она медленно поднялась, все еще не выпуская из руки топорика. Милицейский офицер предложил, как он выразился, следовать за ними, Катерина послушно пошла — она ничего, кажется, не понимала. Только у выхода она оглянулась, полусонный взгляд скользнул и по Хлебникову.

Вдруг раздался ее вопль, неописуемый, захлебнувшийся — она увидела мужа, около которого делали свое дело медики, топорик выпал из разжавшихся пальцев… И милиционерам, двум молодым парням, стоило немалого труда держать ее.

— Ро-обик! Что с ним? — выла она вырываясь. — Я его жена, жена!.. Что вы меня держите? Скажите же, что с ним? Куда вы меня тащите?! Робик, дорогой!.. Гос-ссподи-и!.. Куда вы меня-а?.. Зачем?

Ее вой прерывался каким-то заячьим плачем. Она изгибалась всем своим тощим, но, должно быть, очень сильным телом, потому что так же изгибались парни, державшие ее.

— Спокойно, гражданка, — вскрикивал, и крякал, и начинал уже злиться один из них. — Не заставляйте нас… Да перестаньте же! Не заставляйте… Ах ты дьяволица!

— Робик! Скажите только, что с ним?! — молила Катерина.

Она — это было невероятно, — она ничего не помнила…

И слышать ее вопль огромного страдания было нестерпимо..

— Отпустите ее, — закричал и Саша. — Это не она, это я убил! Я, я, я!..

…Его тело так же навсегда запомнило ощущение скованности, сильное и в локтях, и в сближенных запястьях, когда на них игрушечно заблестели наручники.

ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ ГЛАВА

ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ ГЛАВА

1

В следственном изоляторе Хлебникову открылось, что людей больных несчастьем было, пожалуй, не меньше, чем больных ненавистью, дурными страстями, жаждой обогащения. Наступал, правда, момент, когда нельзя уже провести границу между преступлением по несчастью и преступлением по алчности или бесчеловечности.