Бушкин, сдирая своими толстыми пальцами целлофан с сосиски, ворчал:

— Химия — в быт, черт их задери! Такую пищу испортили! В прежние времена берешь сосисочку, вся она тугая, и кожурка у нее под зубами — хруп! А это что?

Он брезгливо поднял двумя пальцами с тарелки освобожденную от целлофана сосиску.

— Не привередничайте, старина, — сказал Димов. — Скажите спасибо, что врачи пока еще разрешают вам есть хотя бы это. Я вот не поверил им, что пиво для меня теперь яд. А сегодня убедился, что они правы. Жуйте, пока жуется, глотайте, пока глотается!

Судье Чудинову было все равно, какая кожура у сосиски. А может, по молодости лет он и не помнил тех времен, когда сосиски выпускались не в целлофане. Он ел быстро, по-деловому. По-студенчески, определил Димов.

За соседним столиком шумели девушки-продавщицы, все в одинаковых атласных синих халатиках со значками. В углу парни в рабочих спецовках разлили водку в стаканы из-под кефира, а потом, забыв о конспирации, дружно чокнулись, прежде чем проглотить мутно-белую, похожую на кумыс, жидкость…

А старый хрыч Удочкин, наверное, и в самом деле сооружает сейчас на даче забор, совсем некстати подумал Димов. Ну и черт с ним!.. Спокойное настроение, пришедшее на смену боли, не покидало его.

Бушкин съел сосиски все до одной, спросил:

— Что же мы будем делать с этим Пастуховым?

— Мы еще не прояснили всех обстоятельств дела, — не отрывая взгляда от тарелки, сказал Чудинов. — И сейчас говорить об этом не время и не место.

Слова его прозвучали строго. Но хохолок опять торчал у него на макушке, лицо от еды раскраснелось молодым румянцем, и Димову захотелось сбить с него важность, а может, даже и чуть позлить его.

— Сколько вам лет, Валерий Осипович? — спросил он.

— Тридцать один.

Почти ровесник Пастухова, подумал Димов, а вслух сказал:

— Не много… И вас никогда не угнетает власть над чужими судьбами, которой вы облечены в силу, так сказать, занимаемого положения?

Чудинов поднял от тарелки голову, посмотрел на Димова спокойными голубыми глазами.

— У меня нет никакой власти. Это закон над нами властен.

— Не скромничайте, Валерий Осипович. Закон-то ведь вы осуществляете… А мне вот жалко Пастухова.

Чудинов отодвинул в сторону пустую тарелку, слегка расслабил узел галстука. Хохолок его торчал победно, и вид у него стал простецкий.

— Ваше право: жалейте. Только смотрите, чтобы эта самая жалость не затуманила вам голову.