— Дети часто знают нас лучше, чем мы их, — сказал Димов, продолжая прислушиваться к нарастающей боли в боку. — Они к нам присматриваются, мы их очень интересуем лет этак с пяти. И к пятнадцати годам они почти всегда начинают считать нас дураками. Бывает, что и заслуженно.

— Гм, — хмыкнул Бушкин. — Вы что же, хотите сказать, что мои трясогузки и в самом деле умнее меня?

— Вполне может быть, — сказал Димов. — И не обижайтесь, старина. Вот у меня сын: хмурый такой, неразговорчивый субъект. Рост — метр восемьдесят семь. Сильней меня в два раза. А иногда мне кажется, что и умней. Интересуется тем, что мне в его возрасте и в голову не приходило. И дай бог! Он-то про меня все знает, потому что много лет наблюдал за мной с живым интересом. А я в основном заглядывал только в его табель с отметками.

— А я перед своими девчонками, если честно говорить, робею, — сказал Бушкин. — Маша моя в консерватории учится по классу арфы. Посмотрел я на нее недавно за завтраком: прическа — волосок к волоску, яйцо ест серебряной ложечкой, молчит по-умному. Красивая девица, статная, строгая. Посмотрел и подумал: я б в свои молодые годы за такой ухаживать никогда б не посмел… Не по рангу. Но все равно: пускай уж после того, как я помру, они умней меня считаются. А пока не позволю.

Судья Чудинов не принимал участия в разговоре. По возрасту Димов и Бушкин не годились ему в отцы, но все равно они были из предыдущего поколения, поколения отцов. Проблемы их его еще не занимали — сын был мал.

Судья аккуратно причесал свой русый хохолок голубым пластмассовым гребешком, продул его, спрятал во внутренний карман пиджака. Он из тех, кому сейчас от двадцати пяти до тридцати пяти, такие были знакомы Димову по редакции и издательству: в темных пиджаках, в тщательно вывязанных галстуках. Этот не наденет затасканные джинсы. Строгие мальчики: точно знают, что хорошо и что плохо, как должно быть и как быть не должно… Только вот хохолок на макушке нарушал всю солидность его облика, и это, видимо, раздражало судью: он то и дело приминал его ладонью.

— Поесть надо, товарищи заседатели, — сказал Чудинов. — Тут за углом кафе-«стекляшка». В нашем распоряжении тридцать минут.

Что ж, и в судах должны быть обеденные перерывы. Все правильно, подумал Димов. Поедим сосисок или пельменей и будем судить Мишу Пастухова дальше. Боль в боку медленно таяла, и с нею уходило беспокойство. Можно было отправляться в кафе-«стекляшку».

Сорок восемь лет, конечно, еще не старость. Проскочил он эти годы один за другим — быстро, ничем серьезным не болея, не замечая. Год прибавлялся к году, но ни сил, ни желаний вроде бы не убавлялось. И вдруг — на ровном месте — болезнь желудка и операция. Накапливалась незаметно усталость, возникали стрессы, как теперь принято говорить, были, как во всякой жизни, обиды дружбы, горечь неисполнившихся желаний, периоды острого недовольства собой, тоска одиночества. И вот прорвалось, как говорили врачи, в «слабом месте». Впервые в жизни Димов попал в больницу: страдания его, Димова, тела, озабоченные глаза врачей, тревожные разговоры о рентгеновских снимках, анализах, диете, наркозе. И впервые за все эти годы внезапная и отчетливая мысль: что впереди-то ему не так уж много осталось. Может, с гулькин нос осталось…