— Что это ты вдруг покраснел? — спросила Марианна.

— Ничего, — сказал Анисим. — Жарко.

— Неправда, покраснел.

Анисиму опять вспомнилась зыбкая струйка дыма над лесной чащей. И опять возник мучительный, приводящий в неистовство вопрос: что они делают сейчас на лесной поляне?

— Ого! Какой хмурый стал! — сказала Марианна и, помолчав, спросила: — А ты любишь своих родителей?

— Да, — сказал Анисим. — А что?

Марианна вздохнула.

— Счастливый… А я — нет. Я их приблизительно с четырнадцати лет совсем не люблю. Убеждаю себя, что надо любить, и ничего не могу поделать. Ведь родителей полагается любить, а я их иногда просто ненавижу. Они мне абсолютно чужие люди. И Борьку тоже терпеть не могу. А что делать, если родители у тебя мелкие и не заслуживающие уважения люди? А?

— Не знаю, — сказал Анисим. — Мне не приходилось над этим задумываться.

— Ты не видишь в своих родителях никаких недостатков?

Анисим пожал плечами.

— Бывает.

— Но в целом как люди они тебе понятны? Ты их принимаешь?

— Да. Конечно.

— А я — нет. Мы с ними на все в жизни смотрим по-разному. А ты счастливый, раз любишь и уважаешь их. Потому что, знаешь, это тяжело… не любить своих родителей. Совестно даже бывает. Но ведь они тоже жестокие: взяли и испортили мне свадьбу.

Она говорила все это тихо, спокойно, продолжая улыбаться, легонько притопывая сношенной туфелькой, чуть-чуть поводя плечами. И веселая мелодия, что звучала сейчас в ней, совсем не подходила к ее печальным словам.

— А Олежка все равно уже мой муж. И через семь месяцев у нас будет ребенок.

Ее откровенность была непонятна Анисиму и смущала его. Марианна тихонько засмеялась, глядя снизу вверх на Анисима своими невинными глазами.

— Я нарочно им про это не говорила, чтобы они не подумали, будто я надеюсь на их жалость. Получат все сразу: предъявлю паспорт со штампом и об остальном расскажу.

Странно, подумал Анисим. Любая другая девчонка нервничала бы, боялась. А эта довольна и веселится…