Сколько часов провели они с Олей на таких скамейках?

И его, Димова, жизнь с Вероникой началась с такой скамьи в ледяной сентябрьский вечер. Началась и растянулась на целых двадцать лет. А теперь, как обманчивый призыв к какому-то новому началу, сидит на скамейке в палисаднике, целомудренно сдвинув молодые колени, другая женщина, собственно, не женщина, а совсем еще девчонка, со школьной старательностью что-то вычитывает из книжки и ждет его — Димова. Но у него нет в запасе еще двадцати лет.

Димов смотрел через открытую форточку на Олю сквозь запотевшие от жары очки, сощурившись, прикусив сигарету. Его переполняли нежность, и боль, и смутные угрызения совести, которые всегда возникали в последнее время, когда он думал об Оле или виделся с ней.

Она сидит и ждет его. И не только его, а чего-то еще, что началось полтора года назад и должно, очевидного ее разумению, продлиться вперед, на всю жизнь, на десятилетия. Но ничего не продлится. Потому что это только у нее впереди целая жизнь, а у него нет. И, значит, вместе их ничего не ждет, и никакое это не начало, а обман, и нет у него права творить этот обман дальше.

Они с ней существуют в разных мирах, в разных измерениях, и им только кажется, что они живут в одном мире, в одно и то же время, сидят рядом на одной скамье. Его скамья осталась там, позади, за толщей двадцати лет. И когда она наконец поймет это, она встанет — где-нибудь на Тверском бульваре или у Чистых прудов, — там, где они будут сидеть в это время — и, захлопнув свою книжку-учебник, шагнет, освободившись от него, как от наваждения, в свое недоступное для него время, в свое отдельное от него начало.

Может, это случится сегодня, на этой скамье, когда они наконец определят судьбу Миши Пастухова и Димов выйдет к ней?

Он морщился от едкого дыма, сочащегося с кончика сигареты и заползавшего под очки, и смотрел на нее. Все чаще в последнее время чувствовал он с горечью и болью свою отделенность, отторженность от этого молодого существа. Ему доступно ее тело, ее душа покорна ему, ее любовные слова обращены к нему. И вместе с тем она не принадлежит ему. Ибо, что бы он ни делал, до какого безрассудства ни дошел бы в своих поступках, главное в ее жизни будет уже без него. Тут в силу вступает простая арифметика: он старше ее на двадцать три года. И этим сказано все.

Он смотрел на Олю в форточку, как в окно поезда, который должен вот-вот тронуться и уйти навсегда. И вместе с Олей где-то уже в другом мире существовали и эти сапожники со своими беззвучными молотками, и этот сизый от жары палисадник, и весь этот тихий, словно из прошлого века, московский переулок.