Она не думает сейчас об Удочкине, не помнит, зачем вышла со своего участка, почему сидит на этой скамейке. Теперь струится не только жаркий воздух, мелко дрожа, струится забор с калиткой, струятся ветви кустов, кроны деревьев, струится и дрожит в слуховом окне расплавленное солнце… Боже мой! — думает бабка Устя. Нет, нет, не сейчас!..

Ей хочется закричать, позвать на помощь. Но звать некого. Она понимает, что ее тонкий голос не пробьет вязкой толщи разогретого воздуха, увязнет в нем, как крик в подушке.

И вдруг справа, словно внезапное спасение, слышатся чьи-то торопливые легкие шаги. Высокая худая девочка лет одиннадцати останавливается напротив бабки Усти, испуганно смотрит на нее светло-голубыми, словно тоже обесцвеченными зноем, глазами. И по испугу и жалости в ее глазах бабка Устя понимает, как она выглядит сейчас.

У девочки русые волосы, свисающие жидкими блестящими прядками, худые щеки, длинные ноги с красными, обветренными коленками. В зыбком, струящемся воздухе эта девочка видится бабке Усте с непривычной болезненной отчетливостью и — ее бесцветные, как у теленка, желтые короткие ресницы, прядки светлых волос, ситцевое вылинявшее платье.

— Кто ты? — спрашивает бабка Устя, чувствуя, как постепенно тает в груди страх и становится легче дышать. Она бесконечно рада этой тощей, нелепо высокой девочке, внезапно возникшей перед ней.

Девочка моргает бесцветными ресницами и продолжает молча смотреть на бабку Устю.

— Я внучка Егора Макаровича… Удочкина.

— Да, да, — говорит бабка Устя, — Удочкина… Я ведь тебя знаю.

— Знаете, — соглашается девочка.

— Но в этом году тебя что-то не было видно… А в прошлом году ты была маленькая… Куда меньше, чем сейчас.

Бабка Устя боится, что девочка уйдет. Она не вдумывается в свои слова. Ей хочется говорить, говорить не останавливаясь и слышать свой голос, чтобы убедиться, что она окончательно вырвалась из той страшной немоты, во власти которой была еще несколько секунд назад.

— Да, да, — говорит бабка Устя, и голос у нее уже не такой слабый. — Я тебя знаю… Только ты была намного ниже.

— А я на четырнадцать сантиметров выросла за зиму, — со скромной гордостью говорит девочка. Испуг незаметно уходит из ее глаз. Она смотрит на бабку Устю спокойно и приветливо.

— Да, да, — торопливо соглашается бабка Устя, — на четырнадцать сантиметров… Вот какая умница!

Бабка Устя говорит и жадно, с наслаждением, смотрит на эти легкие, детские волосы, на ситцевое платье на худеньком, словно невесомом, теле, на большие, обветренные, шершавые коленки. Непонятная нежность к этой чужой некрасивой девочке переполняет ее. И прибывают силы. Бабка Устя уже может расстегнуть свою сумочку. Она вытаскивает алюминиевый патрончик с валидолом.