— Я чувствую, что синьоре друг, а потому и решаюсь вам это сказать. Иначе бы я молчала.

— Ну говорите же, — произнес Тони, немного раздраженный всеми этими приготовлениями. — В чем дело?

— Синьоре помнит, как он приезжал к нам осенью 1919 года? — спросила Филомена очень торжественно, не сводя с него своих больших темных глаз.

— Отлично помню, — сказал Тони, ощутив боль, словно от старой раны.

— И что вы обязательно хотели занять не самую хорошую комнату?

— Да.

— И что вы спрашивали нас об австрийской синьорине?

— Да.

— Она бывала на Эе и останавливалась в той же самой комнате.

— Что! — воскликнул Тони, вскочив со стула и затем сразу же снова садясь. — Вы уверены? Вы говорите о синьорине Катарине?

В первый раз за семь лет выговорил Тони это имя, и произнесенное слово возродило в нем почти невыносимо болезненные воспоминания.

— Да, конечно! Фрейлейн Ката.

— Что же она делала на Эе? — спросил он, стараясь справиться со своим изумлением и побороть внезапную фантастическую надежду.

— Ничего особенного. Гуляла почти весь день. Иногда, когда она возвращалась, я замечала, что она плакала.

— О боже! — сказал Тони.

— Она приезжала все эти три года, всегда в одно и то же время, и только на десять дней. И каждый раз спрашивала о вас.

— Что! Филомена, думайте о том, что говорите! Это правда?

— Per Bacco![202] Зачем мне обманывать друга? — ответила Филомена гордо и негодующе.

— Я виноват, Филомена, прошу прощения, — сказал Тони, в раскаянии протягивая руку и опрокидывая стакан. — Расскажите мне еще о ней.

— Мне кажется, она бедна, — сказала Филомена с грубоватой откровенностью итальянцев и их обычным презрением к бедности. — Пожалуй даже, она наверное бедна, очень бедна, ведь она говорила мне, что ей надо откладывать целый год, чтобы провести каких-то десять жалких деньков на Эе, и что она не может позволить себе полного пансиона. Она берет только утренний завтрак и обед, и мы считаем ей только за стол, нам так жаль ее!