— Какой я хозяин, — жаловался в телефонную трубку Коляда. — У нас такие порядки завели, что я теперь без правления и парторганизации ничего не могу сделать… Вчера приняли решение, чтобы выдать аванс, а если хотите отметить, Петр Иосипович, то приезжайте…

Сосенка пахла свежим хлебом.

Над хатами вились синеватые дымки, в печах на капустных листках допекались высокие румяные паляницы. А у Ганны Кожухарихи они уже лежали на лавке на белых рушниках. Убираясь в хате, Ганна раз за разом посматривала на них и радовалась, что хлеб удался: он и выпекся, и не подгорел, и на вкус угадала. Давно уже Ганна не пекла хлеб, и очень ей хотелось, чтобы кто-нибудь зашел в хату, она бы и похвалилась. Но никто не приходил. Михей сидел на низеньком сапожницком стульчике и чинил сапог.

— Что ты их каждый день латаешь? Надел бы новые и ходил на здоровье, — с досадой сказала Ганна.

— В новых сапогах, Ганя, только к куме ходить, а на работу они не годятся, потому что человек тогда только о них и будет думать да людям показывать.

— А я и не знала, что ты такой хвастун.

— Каждый хочет, чтобы к его персоне было внимание…

— Еще бы…

— Вот ты выставила паляницы передо мной и ждешь, чтобы похвалил.

— Жду, — созналась Ганна.

— Знаю тебя, — Михей отложил сапог, вытер о штаны руки и неловко обнял жену. — Ты у меня, Ганя, чистое золото… Выбери-ка пару паляниц и отнеси Поликарпу.

— Конечно, отнесу, а то кто ему испечет? Стешку не научили. Пусть свеженького попробуют, — согласилась Ганна.

— И Платону, Ганя, отнеси, а то там тоже хата без хозяйки, — посоветовал Михей.

— Люди говорят, что приступ у Наталки был от солнечного удара. Целыми же днями ездила на тележке по бригадам, — сказала Ганна.

— Даст бог, выздоровеет… Пойду я, Ганя. — Михей надел сапоги и прошелся по хате. — И сносу им нет — солдатские… Помню, выдал мне их старшина под Будапештом. С неделю таскал их в мешке: хотелось домой нехожеными принести. А перед одной атакой надел: думаю, убьют — и не похожу в новых сапогах. Дали команду, выскочил я из окопа и бегу. Автомат в руках даже подпрыгивает, а я нет-нет да и гляну на сапоги. Легко было бежать… А потом: бах! Дз-з-з… Мина разорвалась. Упал я, ощупал себя, сапоги — живой. Только голенище осколком рассекло. Так жалко было…

— Рубаху белую надень, Михей, — напомнила Ганна.

— А-а, до вечера станет черной.

— Надень, — настаивала Ганна, — сегодня ж воскресенье.

— Я уж и дни потерял за этой работой.

— Зато в бригадиры выбился, — засмеялась Ганна, — и портрет при дороге выставили…