В председательском доме света уже не было. Перегнувшись с седла, Халзан постучал в окно… И, ничего не расслышав в ответ, постучал сильнее — так, что стекло жалобно задребезжало.

Мэтэп Урбанович вышел на крыльцо, сердито и вместе с тем опасливо спросил:

— В чем дело?

Узнал Халзана — и поторопил:

— Стряслось чего — говори!

И если там, дома, в разговоре с женой Халзан почти не заикался — тут никак не мог самый первый слог выжать из себя:

— У-у… уд-д… у-у…

— Да не спеши ты, — прикрикнул в нетерпении председатель.

— У-удрал… насовсем уехал!

— Кто?

— Митрохин Николай… с семьей.

— Что ты?!

— На машинах, со всем скарбом.

— Да кто же его отпускал! — Мэтэп Урбанович в досаде ногой притопнул. — На нем же целый гурт…

— Ну! — Халзан кивнул; так и оставался он в седле. — Чего ему… отряхнулся и поехал. А скотина пропадай! Сколько волка…

— Ладно тебе, — отрезал председатель. — То слова не дождешься, то сразу выступать начинаешь… Поутру приеду к вам на летник — разберемся. Насильно человека на месте не удержишь. Нет таких прав.

— А бросать безнадзорно молодняк, не предупредив, — право есть? Нянчились с ним… Своих зато не всегда замечаем.

— Хватит, Халзан, — примирительно проговорил председатель. — Утро вечера мудренее… Пригляди там пока за бычками. Поезжай! — И, уже скрываясь в дверях, закончил:

— Тебя-то я никогда не обижал… правильно?

«А за что меня обижать-то, — усмехаясь, думал Халзан, не торопя конька: тот сам бежал домой резво. — Митрохин смотался, я с летника уйду — кто останется? Снова переселенца посадите? А надолго ли? Им всем обязательно заработать дай, а мы, свои, с заработком, без заработка ли — на родной земле, для нее стараемся. И обидишь меня — вытерплю, переживу. А чужой не станет терпеть. В морду плюнет — и уедет… Вот и заигрываете вы с ними…»