Но деликатное и воспитанное дзетко отрицательно покачало головой. И мама тоже.

— Прошу вас, — обратился я к женщине, — разрешите дочке взять.

Девочка подняла глаза на мать. В ее взгляде не было просьбы, упаси бог! Скорее, удивление и вопрос: как быть?

— Ребенок же, прошу вас.

Преодолев колебания, женщина кивнула дочери. Девочка прошептала: «Бардзо дзенькую…»

Тут же я разделил оставшуюся половинку и упросил женщину взять кусочек.

— Вам ничего не останется, — голос ее задрожал.

— Клянусь, так мне будет сытнее.

Взяла. Тихо проговорила слово благодарности и наклонила голову, чтобы я не видел наплывших на глаза слез.

Через минуту-две я спросил:

— Вы в Прагу?

Имел в виду уцелевшее предместье на правом берегу Вислы.

— Нет. Мне надо в Нове място.

— Но ведь… — я, потрясенный, умолк.

— Знаю. Мне и пан майор говорил… Этот, раненый, — указала глазами на кабину. — Но там… Там мо́я матка, мо́я сёстра. Буду искать.

В ее сдавленном голосе непостижимо соединились дрожь и неотвратимая решимость. И я понял: отговаривать — пустое дело.

На одной из улиц Праги машина остановилась. Майор медленно, осторожно вышел из кабины. Пососкакивали из кузова солдаты и, отдав честь офицеру, быстро пошли, видимо, в свою часть.

Майор сказал, что вот в этом доме живут его родные, и пригласил нас — всех — отогреться у них и у соседей.

Штатские поблагодарили, но сказали, что торопятся. Я последовал их примеру: зимний день — короток.

— А вам, пани, обязательно надо побыть с ребенком хоть полчаса в тепле, — сказал он женщине.