До сих пор подросток никогда его не видел, но в кипящем мозгу мелькнула мысль: «Точно такой… А может, и этот… да, точно: этот, этот…»

Из широких рукавов рванулись вверх тоненькие руки, и отчаянный крик прорезал тишину:

— Ты… Ты убил моего отца! Майн фатер… Ферштейн?[5] Не хочешь ферштейн? Ах ты ферфлюхте хунд![6]

И бросился к конвоиру.

— Дядя сержант, стреляйте в него… Нет-нет! Дайте мне автомат! — Он задыхался. — Шиссен, шиссен![7]

Пожилой усатый сержант положил пареньку на плечо руку, и тот пошел рядом с ним.

— Сынок, он же пленный. Нельзя.

— А моего отца можно было?

Эсэсовец уже не лез вперед. Свое продолговатое туловище он старательно втискивал в заднюю шеренгу, но она не расступалась, и он вынужден был идти мелкими шажками.

— Хунд… Ферфлюхте хунд…

Сержант слегка оттеснил паренька к тротуару.

— Иди, сынок, домой.

Но мальчик как вкопанный стоял на месте. Стоял до тех пор, пока колонна не прошла мимо него и гул шагов военнопленных не затих в отдалении.

Тогда он с плачем упал на землю и колотил, колотил кулаками запыленную у края тротуара обочину. Пыль летела ему в лицо, и, наверное, потому слезы, прозрачные на ресницах, текли по щекам уже черные.

4. РАСШИТЫЙ БОТИНОЧЕК

4. РАСШИТЫЙ БОТИНОЧЕК

Когда я прошел в высокие, широко раскрытые ворота, то первое, что я увидел, — это маленький, в пол-ладони расшитый ботиночек. Не кожаный, а из какого-то мягкого сукна. На ботиночке — синий, извилистой линией вышитый узор и три цветка, вышитые шерстяной красной ниткой.

Темная тень падала на ботиночек. Я поднял голову и увидел не замеченную сразу высокую кучу обуви, но не беспорядочно сваленную, а старательно выложенную строгим конусом. О, они во всем соблюдали свою хваленую аккуратность!

Взгляд ловил то обычный сапог, то удивительно изящную женскую туфлю, простую зимнюю обувь на непривычной в то время для нас толстенной резиновой подошве. И разнообразие детской и женской обуви — всяких фасонов и размеров. И фабричные марки чуть ли не всех столиц Европы — Прага, Варшава, Брюссель, Париж…