Вдоль стены какого-то строения длинным рядом стояли сбитые из досок ящики.

— Это уже упакованные обувь и одежда, — сказал мой польский приятель Мечислав. — Не успели, видишь, вывезти в свой рейх. А вон те мешки — они с волосом. Все шло в дело.

Все! С голых, удушенных газом, скорченных последней смертельной судорогой, сдирали последнее — стригли.

Майданек.

Я невольно снова посмотрел на мягкий детский ботиночек. Почему один? А где же второй? Язык не поворачивался спросить.

Как лунатик, механически ступая, я шел рядом с Мечиславом, и до моего слуха словно издалека доносился его приглушенный голос:

— Прибывали машины с людьми. И сразу же селекция. Это их термин. Отбирали более здоровых, годных к труду. Остальным объявляли: «Баня, после бани горячий кофе…» Здесь раздевались. Потом их всех вместе — мужчин, женщин, детей — загоняли в эту камеру. И, бросив банки с газом, герметически закрывали двери.

— …Вот иллюминатор. Смотрели на мучения обреченных, слышали вопли и считали секунды. Им надо было знать, с какой быстротой действует их «Циклон». Фирма интересовалась… Потом завтрашние мертвецы тащили трупы к печам…

Крематорий из красного кирпича, казалось, и сейчас пышет огнем, хотя там уже ничего не горело. Однако тошнотная гарь раздирала горло. Жирный дым не рассеивался и, казалось, никогда не рассеется.

— Погоди, — сказал я, — минутку.

И еще раз подошел к одинокому ботиночку, сиротливо лежавшему у пирамиды обуви. Какой нежной была та материнская рука, которая с такой любовью вышивала узор на первой обувке своего ребенка. Где же второй ботиночек? Лежит ли под этой горкой обуви вмятый в землю или в спешке, под команду «Шнель, шнель»[8] так и остался на детской ножке? Как же это эсэсовское око недосмотрело?..

Потом в сопровождении советского офицера мы подошли к какому-то дому. У металлической двери стоял часовой с автоматом. Вошли внутрь. Зарешеченные окна. Длинные столы. На них в цинковых ящиках поблескивали сотни перстней, часов, золотых зубов, серег, очков. Не навалом, нет — все рассортировано.

Орднунг!..[9] Проклятый фашистский орднунг!

Решетки на подслеповатых окнах, стальные двери… Мне показалось, что я попал в газовую камеру. Я рванул на себе воротник гимнастерки и бросился к двери.

Цветистым пятнышком среди пыли виднелся ботиночек.

— Там, за бараками, поле, — сказал Мечислав.

Поле? Какое здесь может быть поле? В царстве смерти? Хотел спросить я, но промолчал. Здесь все было за пределами удивления и понимания.

Действительно, за бараками, за колючей проволокой расстилалось широкое поле. Большие, сочные кочаны капусты росли на грунте такими рядами, будто их подравнивали по шнурку. Именно по шнурку, и никак иначе.