— Гляди! — Мечислав ткнул пальцем вниз.

Земля была перемешана с серым пеплом. В нем белели странные щепочки. Острые, как иглы.

— Хозяйственная аккуратность рейха, — услышал я. — Поле удобрено человеческим пеплом. А щепочки — это остатки сожженных костей.

Мне жгло ноги. Что я говорю? Сердце!

Чувствовал: нахожусь на грани. Еще немного — и мрак упадет на мозг, затмит сознание.

Мы направились к воротам.

Я оглянулся. Издали ботиночек казался цветком. Барвинком, растущим на кладбище.

Над воротами — огромными, кинжально-острыми буквами было выведено: Arbeit macht frei[10].

Представил, какой сатанинский хохот вызывала у палачей эта вывеска перед входом в ад.

Есть ли граница ненасытной злобе и жестокости, составляющих сущность фашизма? Есть ли граница надругательства над человеком, живым и убитым?

Уже после, в Киеве, меня настойчиво, с болью спрашивали: «Почему молчишь? Ты же видел! Ты же все видел…»

Ничего не мог рассказать. Только невнятно бормотал о мягком вышитом ботиночке с тремя цветками на нем, которые краснели как капли крови.

5. ГЕЛЕНКА И УБИТЫЙ ГОРОД

5. ГЕЛЕНКА И УБИТЫЙ ГОРОД

Я стоял в кузове грузовой автомашины в пестрой толпе людей. Несколько польских солдат, столько же штатских — вчерашних бойцов подпольной Армии Народовой, как я узнал позже. Краешком глаза заметил и какую-то женщину. Покачивались на неровной дороге, хватаясь иногда за рукав соседа. Молчали. Только пожилой человек, раза два опершийся о мое плечо, тихо сказал:

— Пшепрашам…

Я ответил:

— О, проше…