Напряженно смотрела на них. Молчали.

— Ира, ради Саши… Один только вечер…

— Да, да… А что вы им скажете? — онемевшие, словно от анестезии, губы едва шевелились.

Тимофей развел руками:

— Ну… Срочный вызов. Или что-нибудь… Пойди к Демченкам. Они всегда рады…

Стояла не шевелясь. Ей казалось: ступи она шаг — упадет.

— А мне что сказать Демченкам? — с трудом шевельнула распухшими губами.

Тимофей не ответил.

Кивнула головой и пошла в спальню. Слышно было, как хлопнули дверцы шкафа и что-то звякнуло. Двигаясь, как сомнамбула, вышла в переднюю. Надела пальто, бросила на плечи платок. Шагнула к дверям, но почему-то снова повернулась к комнате. Под ярким светом люстры стол блестел и красовался так, что в глазах зарябило. Помидоры с каплями сметаны на красных щечках выглядывали из-под стрелок зеленого лука, словно грибы. Рядом — точно игрушечные — огурчики. Морковные цветы. Бородатые стариканы из укропа — на салате.

Сашко на миг поднял глаза и снова опустил голову.

— Ира, ты только… — начал Тимофей. — Один вечер…

— Молчи. Уже иду.

Еще минутку она с удивлением смотрела на яркие и сочные натюрморты, словно не сама все это сделала, а кто-то другой трудился тут, щедро отдавая богатства своего воображения. Но еще сильнее поразило ее то, что цветистые узоры вдруг закружились, смешались в беспорядочную кучу. Стол сдвинулся с места, зашатался, навстречу ему колыхнулись стены, и комната наполнилась оглушительным звоном ломающейся посуды.

Ира успела ухватиться за притолоку. Свободной рукой она изо всех сил протерла глаза и, хватая воздух, переборола головокружение. Уже переступая порог, боковым зрением увидела, что и стол красуется нерушимо, и Тимофей и Сашко стоят на том же месте, уставившись в пол.

Была уже глухая ночь, когда Ира, не зная почему и зачем, очутилась на маленьком пригородном вокзале. Впрочем, она сама не могла сообразить, сколько времени прошло, — казалось, годы блуждала по безлюдным улицам. Возле какого-то забора поднялась, старая видимо, собака и поплелась за ней. Покорно садилась, когда она останавливалась и скорбными глазами смотрела на Иру, тихо повизгивая.

Ускорила шаг. Не от собаки бежала, а от всего, что гналось за ней, нагоняло, как звон посуды, как несмолкающий звон в голове.

Мерзкое и тоскливое, в тусклом свете убогих, в столетней пыли, лампочек вокзальное помещение дохнуло на нее смрадом затхлости и табачного дыма. На деревянных скамьях в неподвижных позах замерли несколько фигур. На их лицах застыла серая тень долгого ожидания.

Вскрикнул, пробегая мимо окна, электровоз, а затем снова — еще пронзительнее. Должно быть, звал поезда, заблудившиеся в потемках.