Все эти особы, которых я воскрешаю в памяти и тем самым возвращаю к жизни, напрягая слух: что они мне скажут? – по-прежнему мертвы. Литературная иллюзия не напрасна, то есть, не совсем напрасна, даже если читатель знает всё это лучше меня, книга ведь тоже под маскарадным костюмом слов стремится показать причины, одежды, пусть даже траурные, скелет и будущий прах от скелета. Автор тоже мертв, как и те, о ком он говорит.

Осуществление предсказания или, вернее, неожиданное пророчество и его неожиданное – последующее – осуществление есть рельефный эквивалент той полости, которую нам явил кукольный спектакль. Видению смерти во всей своей неотвратимости противостоит иллюзия движения, и чем больше голос кукольника стремится к похожести, тем более безмолвной кажется эта иллюзия; именно это так долго мешало мне говорить о Хамзе, ведь, по словам многих командиров, он умер в пустыне, этой квинтэссенции безмолвия. Мне не только дозволено, мне велено говорить о Хамзе в имперфекте сослагательного наклонения, ему так к лицу это траурное покрывало. Официальный цвет траура у мусульман – белый. Но предоставить ему свой голос?

Как его пытали, если ноги после пыток почернели? Слишком много неизвестного, и любая выдумка здесь неуместна. Мне говорили, что полиция Хусейна и бедуинов – мастера своего дела, что вовсе меня не удивило, ведь я знал, что иорданцы – наверняка я сейчас вызову гнев палестинцев – люди невероятно нежные, значит, их полиция была спиртовой настойкой свирепости и жестокости. И нет здесь никакого парадокса.

Из первичной популяции дистиллировалась популяция вторичная и захватила власть: это и была полиция. Если только нет более простого и правдоподобного объяснения: нежность и жестокость прекрасно уживались в одном и том же человеке, а возможно, жестокость, сама от себя устав, усмирилась, притворившись нежностью и даже добродушием, чтобы позднее показать свои клыки.

Кроме этих почерневших от пыток ног, я ничего не знал о том, как расправились с Хамзой. Дауд мне написал только: «Он так и не заговорил, бедуины требовали, чтобы он им рассказал, как сражался против них. Он все отрицал».

О его похоронах, о могиле, о произнесенных или невысказанных молитвах я ничего не знаю. Невозможно, нельзя превратить его в немую куклу, но забыть Хамзу, живого или мертвого, нельзя тоже. Запрятать его в глубине себя? Но как?

Говоря об Али, заставляя его произносить французские слова, которых он, вероятно, и не знал, а, возможно, это я не могу воссоздать их интонацию? я позволил ему превратиться в марионетку, так почему же я хочу отодвинуть Али от Хамзы и на какое расстояние?