— Это что стихи писал? Писатель?

— Да.

В комнате наступило такое молчание, что было слышно, как хозяйка разговаривает с соседкой на другой стороне двора, потом дверь распахнулась, и она вошла, протягивая нам газету. Мы схватились читать, но это была не первая газета, извещавшая о смерти, а газета второго дня, где уже приводились отклики и разные извещения.

— Можно нам взять до утра эту газету? — попросил я.

— Да, конечно, конечно, почитайте хорошенько, — сказала хозяйка, вытирая руки о передник, — соседка уже всю прочитала… Может, еще чайку выпьете?..

Но мы уже не могли ни есть, ни пить. Ночь была благовонная, светлая, чистая, добрая южная ночь, но над нашей головой точно промелькнула черная молния и зачеркнула всю прелесть неповторимой ночи. Журчали бесчисленные арыки, вода весело бежала в сады и поля, но мы шагали к себе, даже не пытаясь на ходу поговорить о том, что узнали только что.

Не было слов в эти первые минуты, точно эта весть ослепила нас, лишила слуха, превратила все слова в ничего не значащие звуки, лишенные смысла. Только придя к себе, в скромную комнатку, где горела свеча и вились хороводы мошек, мы расстелили газету и стали по строчкам изучать ее, стремясь проникнуть в тайну страшного известия.

Можно было понять, что это произошло внезапно, как писали в газете, под влиянием тяжелой, недавно перенесенной болезни. Мы подымали глаза от газеты, смотрели друг на друга и потом вдруг начали говорить, вспоминать, все сразу пошло кругами, и все казалось нереальным, и даже газета, как во сне, белела на столе, освещаемая свечой.

Мы вспомнили, как в вечер перед отъездом Павленко, Луговской и я сидели в ресторанчике Дома Герцена и скромно ужинали. К нам неожиданно подошел Маяковский, придвинул стул, сел и стал спрашивать, что у нас за заговор. Мы сказали про бригаду и про то, что шесть писателей едут в Туркмению. Он стал смеяться, шутить, сказал, что теперь под пальмами (ему казалось, что в Туркмении есть пальмы, как в тропиках) будут находить много смятых бумаг — наших черновиков и заготовок. Он был, как всегда, собран, серьезно заинтересовался нашей поездкой, сказал, что сам бы поехал, но много дел в Москве, нельзя сейчас ему уезжать. Это он говорил за двадцать дней до рокового 14 апреля.

Мы не могли спать в ту иолотанскую ночь. Мы говорили и вспоминали, и все равно не верилось в то, что его уже нет, в его уход, какой-то неясный, какой-то необыкновенно сложный… Мы даже не могли представить его в гробу, не могли представить, как его несут или везут по московским улицам, сколько идет народу и где он похоронен.