Тот, кто вызвал это невыразимо прекрасное, возвышенное состояние, кажется, совсем не подозревал о нем. Это был матрос Черноморского флота с плакатной внешностью — угловатые скулы, немигающий взгляд, удивленная улыбка. Солдат революции. Его любимое слово — сознательность. Он верил, что убедить — это значит объяснить. Хватило бы только слов. Он был убит в схватке с антоновскими бандами.

В последний вечер перед тем, как уехать с отрядом, он задержался в канцелярии. Спустились мартовские сумерки, за каланчой напротив укома остывал зеленый закат, в полутьме искрились высокие голубые сугробы, он подошел к столу Киры и сказал:

— Кончайте работу. Свет еще не скоро дадут.

И, как всегда, случайные эти слова ей показались высшим проявлением заботы и внимательности. Как она любила его немигающий взгляд, черные от бессонных ночей круги под глазами, большие и какие-то удивительно чистые руки, даже нелепую, похожую на булыжник фамилию — Бассалыго. Чувство нежности, бесконечной преданности комком подкатило к горлу, но она пролепетала:

— Нужно допечатать письмо в коммунхоз.

— Завтра допечатаете. Пошли!

Он проводил ее домой. Почти всю дорогу молчал. Только раз спросил:

— Вы читали Лермонтова? Хороший был писатель.

А у самого дома напомнил:

— Завтра позвоните в Гужтранс. Сколько можно задерживать с топливом?

Он пожал ей руку, подумал, размашисто обнял и поцеловал в лоб.

Через четыре дня его хоронили на городском кладбище, вблизи безмолвной церкви с заколоченной дверью. Духовой оркестр играл «Варшавянку», обитый кумачом гроб был завален еловыми ветками, и вместо венков провожающие несли красные стяги с черной каймой.

Она прожила в Лебедяни еще десять лет, летом украшая цветами одинокую могилу, зимой — расчищая к ней дорожку. Дело, за которое отдал жизнь Бассалыго, было в ее глазах благородным и справедливым, но она считала себя недостойной его продолжать и безропотно соглашалась с теми, кто давал ей понять, что не заслуживает она доверия — дворянка, институтка, чуждый элемент.

В Москву она переехала в начале тридцатых годов. Ее пригласила кузина Тата, жена ответственного работника, которой не хотелось, чтобы пустовала зимняя дача в Лианозове. В Москве вырубали бульвары и палисадники, разбирали трамвайные пути на главных улицах, по городу ходили невиданные в Лебедяни автобусы и троллейбусы, но хлеб еще давали по карточкам, а в продуктовых магазинах продавали только синьку и горчицу. В этом новом аскетическом и просторном мире Кира Климентьевна дышала вольно. Она почувствовала, что опаздывает жить, поступила в Библиотечный институт и усердно училась, мотаясь на пригородных поездах из Москвы на дачу. Ей недавно исполнилось тридцать лет.