— Это ничего, — успокоила она Молочкова, — желтое и черное — это даже красиво. Я знала, что у вас нет вазы.

Она казалась Молочкову удивительно женственной в строгом черном платье с высоким воротником. Пышная прическа совершенно изменила даже выражение ее лица, обычно заносчивое, супротивное, как про себя уже давно определил его Молочков. Он не уставал любоваться этим сказочным превращением.

— А что вы еще знаете обо мне? — спросил он, чтобы что-нибудь сказать.

— Что у вас мало друзей. Вы были ранены на войне. Разошлись с женой пять лет назад. На днях потеряли кашне. Любите Томаса Манна. Равнодушны к служебным успехам. Обедаете не каждый день. Обожаете Ленинград. Водку не пьете. По утрам подолгу смотрите в окно. Музыка — Моцарт и Бах. Ненавидите мещанство, ханжество, фальшь всякую… — Она отбарабанила все это, как урок, к которому долго готовилась, захлебнулась и добавила: — Я — тоже…

Молочков слушал ее, опустив глаза. Все, что она говорила, было верно, хотя напоминало вульгарное гадание по почерку, и ему представлялось, что речь идет вовсе не о нем. Такие вкусы и привычки могли бы быть у молодого Робеспьера или, наоборот, у Кропоткина, Ван-Гога, Чичерина… Какая ерунда! Там был талант, позитивная программа. И все-таки какая-то негативная, статическая, фоновая сторона характера могла быть именно такой. Упрекаешь себя за пассивность, а в сущности отказ от поступков часто требует не меньше воли, чем сами поступки. Тоже чепуха. Мысли путались, но он чувствовал, что поднимается в собственных глазах. Когда, откуда она так много узнала про него? До сих пор ему не приходилось быть объектом наблюдений, такого пристального внимания.

Пауза затянулась, но неловкости не было. Лика с ногами сидела на диване, поглядывала на часы.

— Без четверти двенадцать, — сказала она.

Молочков открыл бутылки, банку с консервами, нарезал хлеб. Шампанское вскипело в грубых граненых стаканах, но сегодня и они не смущали его.

— Проводим? — спросил он.

Она кивнула. Стаканы глухо стукнулись.

— А ведь я-то ничего не знаю про вас, — сказал Молочков.

— Могу рассказать. Вот выпьем еще, и расскажу.

Она налила полный стакан и выпила разом.

То, что услышал Молочков, вероятно, было историей обычной, случавшейся во многих семьях. Необычно было только отношение Лики ко всему, что произошло.

Пока была жива мать, она росла веселой, избалованной девочкой. Часто болела и считалась первым лицом в доме. Отец, талантливый инженер-энергетик, принимал это как должное. Были поездки в Прибалтику на голубом «Москвиче» первого выпуска, семейные праздники, пироги со свечами. В доме постоянно толклись московские и иногородние товарищи институтских времен, были елки с бенгальскими огнями, и еще были равноправные члены семьи — овчарка Грета и кот Силантий. Если Лика болела, мама брала ее к себе на постель, прикрывала настольную лампу платком с большими розами и, когда девочка просыпалась среди ночи, пела песню про то, как ветра спрашивает мать, где изволил погулять.