И она действительно как провалилась в дрёму. Издалека доносились глухие звуки разговора. Иногда сознание возвращалось, и тогда одна-две мысли проплывали в голове, и она чувствовала, что лёгкая словно слабость, боязнь и дрожь оставляют её. От сна на воздухе, от звуков вечера, от присутствия этого человека рядом.

Юрась смотрел на пруды, на синих стрекоз, летаюших над водою, на лицо спавшей. Странно, что-то звало его, что-то словно не давало сидеть на месте, но вечер успокаивал и заставлял сидеть. Из монастырских врат вышли несколько десятков молодых монахинь в белом, чернобровых, глазастых. У одной на плече была лютня.

Своим на удивление чутким слухом он улавливал громкие, над водой, обрывки разговора:

— Чего это она и сегодня раздобрилась да нас вы­пустила? И уже третий день.

— И у игумений...

— Сердце... Знаем мы, что за сердце...

— Наверно, опять этот, мордастый, у неё будет...

— Девки, чёрт с ним... Девки, пускай себе... Хоро­шо идти... Вечер. Рыба плескается.

На поверхности прудов вправду расплывались кру­ги. Женщины шли, и их белые фигуры печально и чисто отражались в воде. Кажется, и сам бы остался тут, если бы вокруг были такие.

Одна девушка внезапно подала голос:

— Смотри, парни какие. Сидят, не знают, а чего бы это сделать. Это я их нашла.

— А раз нашла, то тащила бы сюда.

— Да, вишь, они неказистые какие-то. На ходу спят.

Юрась поднял руку. В ответ над водою долетел ти­хий смех.

— Ой... сёстры... Будет от игуменьи...

— А пусть она на муравейник сядет, как я её боюсь.

- Нет, это парни особенные.

— Каши наелись... Осовели...

Апостолы переглянулись. Потом Тумаш, Сымон Канаит и Пилип махнули рукой и поковыляли в сторо­ну девчат. Крякнул Якуб и тоже поднялся.

Догоняя, бросились другие. Раввуни задержался.