— А он, милый наш Тумаш, повсюду записан как шалбер, который «имя Божье себе присвоил».

— Ничего, — признался Раввуни, — правда есть.

— Не тянись, любимый, — возразил капеллан. — Правды в таких делах не было и не будет. Церковь победила, а не он, не народ. — Слова его сочились словно вонючим, всепобеждающим навозом. — Все подвиги, все чудеса, всё человеческое — от неё. — Он унижал, будто в рассчитан­ном, холодном экстазе. — Это мы тайно руководили вами. Да и молились мы... Ты что это пишешь, иудаист?

— То, что сказано, — Раввуни спокойно водил стилом. — И потом, ты по слабости мозгов не так назвал. Понимаешь, я не иудаист. А он, Христос, не католик. А вон Фома не православный. Это такая же правда, как то, что ты не человек, а гнида, которой попало панство...

— Кто же вы, интересно?

— Мы — люди, — ответил человечек. — Мы люди, так как мы отвержены всем этим миром лжи. Но мы, отверженные, оболганные клеветой, битые, мы и есть люди во всей правде своей. И нету никакой иной прав­ды — ни правды Шамоэла, ни правды Лотра, ни правды Яхве, ни правды Христа... А если есть, если несёте её нам вы, так...

— На хрена нам такая правда, — закончил Фома.

— Правильно, — подтвердил Раввуни.

Капеллан понял, что разговора не будет. Оглянулся. И сразу Корнила со звяканьем потянул меч. И тут рядом спокойно предупредил какой-то мужик:

— Нy-ка, не тронь! Не тронь, нашим языком говорю тебе, падаль ты свинячья, Божья ты глиста.

Босяцкий обводил глазами толпу. И неожиданно испугался, увидев, что мужики удерживают полунатянутыми страшные луки из турьих рогов. Несколько таких луков смотрели на него. Вот он подаст знак, и мужиков после более-менее долгой стычки сомнут... Но он уж не увидит этого. Кто надеялся, что тут не топоры против мечей и копий, что это — охотники с юга? Топор — глупость. Даже меч не берёт миланских лат. Но против таких луков они — скорлупа яйца.

«Иниго Лопес де Рекальдо, — в мыслях позвал капеллан. — Друг, Игнатий Лойола. Посоветуй, что мне делать. Тебе тридцать, но ты умнее всех нас, вместе взятых. Посоветуй, друг».

И он увидел лицо дона Иниго. Зашевелились губы.

«Брось, — предложил Иниго-Игнатий. — Отступи. Грех не наказать отступника сразу. Но тайный грех — дарованный Богом грех. Ты ведь не ехал сюда с наме­рением отступить? Всё от обстоятельств. Именно в них мудрость властелина. Дай им слово, ну».

Мних засмеялся.

— Успокоитесь, люди, — мягко промолвил он. — Тысячник погорячился. Но эта горячность заслужит прощение от Бога, как и ваша непочтительность. Церковь ни­кого не тронет («в эту минуту», — прибавил он в мыслях), клянусь вам. Расходитесь. Пашите. Мы нисходим к вам! Как ни тяжело, а может, подешевеет хлеб. Возможно, мы собьём, ради вас, цену на кое-что...