И как раз в этот момент заревела дуда. Ревела непре­рывно, тревожно, грозно. Стало быть, люди были живы.

— Вишь, — издевался Гринь. — В слове истины... С оружием правды в правой и левой руке... Коринфянин.

— Хрен Вельзевула, — выплёвывал ругань седоусый.

Рядом с ним дрались мещане — мастера из Резьбярного Кута, преимущественно католики. И хоть они пели псалмы иной веры — седоусый понимал их как братьев:

Не убоюсь полчищ, обступивших меня!

Услышь мя, Господи, спаси мя, Боже мой!

Были у них белорусские лица. Они дрались вместе ним и погибали как положено. Пускай себе слова псалмов были латинскими.

Взлетали над их головами двуручные длиннющие мечи, и пятились они не от недостатка мужества, а по­тому, что было их мало.

Из глубины ада завопил я к тебе,

и голос мой был услышан.

— Католические свиньи, — ругался Болванович. — Где ваши... мулы ватиканских блудниц?!

— Закрой пасть, чужак, — рявкнул сосед седоусого.

Они сошлись возле тупика. Сошлись вдвоём. Дру­гие перестали быть. И вот так, плечо к плечу, прикры­вая последних беглецов, начали отступать, думая о людях и еще о добродетельной темноте, куда за ними не осмелятся ткнуться. По усам и груди седоусого сплывала кровь, сосед был не лучше. На середине переулка он упал, приподнялся на руках и натужно прохрипел последние слова псалма:

И волны обступили меня.